Горькое лекарство - [8]

– А почему вы не остались?

Он скорчил гримасу.

– «Дружба» открыла эту клинику в 1980 году. У них на юго-востоке и так уже около двадцати больниц. Но эта – их первое предприятие в гуще западной части, и они из кожи вон лезли, чтобы сделать «Дружбу-5» образцово-показательным заведением. О, они много мне предложили. Не только деньги. Возможность реализации некоторых моих задумок, всяческие новшества, вот я и не смог отказаться...

– Понятно, – сказала я.

Мы еще немного поболтали, но я и так уже покинула мой пост на сорок минут. И сколь ни претили мне мои обязанности, я подумала, что лучше бы вернуться к миссис Альварадо. Бургойн немного проводил меня, затем отправился к стоянке.

Когда я вошла, мама Альварадо недвижно восседала в оранжевом кресле. На мои расспросы о Консуэло она откликнулась сетованием о чудесном провидении и справедливости.

Я предложила ей пойти со мной в ресторан, что-нибудь съесть, но она отказалась. Вновь погрузившись в безмолвие, Альварадо сидела как вкопанная, ожидая, что кто-нибудь придет с новостями о дочери. У ее благопристойного спокойствия был привкус беспомощности, рвавшей мне нервы: нет, ни за что не пойдет она к сестрам справиться о Консуэло, будет сидеть здесь, пока не выгонят. Она не хотела ни о чем разговаривать; вообще не хотела ничего – только сидеть здесь, закутавшись в печаль, как в свитер, надетый поверх ее униформы.

Ну и облегчение же это было, когда примерно в девять прикатила Кэрол с двумя братцами. У Пола, толстяка лет двадцати, было тяжелое уродливое лицо гангстера. Когда он был еще школьником, мне множество раз доводилось вызволять его, особенно летом, из полицейских участков, куда его прихватывали из-за подозрительной внешности. И только когда он улыбался, во взгляде проступали присущие ему ум и благопристойность.

Диего был тремя годами моложе Пола и чем-то похож на Консуэло, невысокий, хрупкий. Кэрол ввела их в приемную и бросилась к мамаше. Поначалу тихий, спокойный разговор вдруг скандально взорвался криком:

– Как?! Ты говоришь, не видела ее после ухода Малькольма?! Но ты можешь ее повидать, ведь ты ее мать. Это безумие, мама, ждать, чтобы доктор разрешил ее посетить.

Она волокла мать из комнаты.

– Как Консуэло? – спросил Диего.

Я покачала головой.

– Не знаю. Малькольм не уезжал, пока не убедился, что ее состояние стабилизировалось. Знаю только, что он говорил с Лотти, и, вероятно, она выскажет собственное мнение.

Пол приобнял меня за плечи.

– Ты верный друг, Ви. Ай. Ты просто как член семьи. Почему бы тебе не поехать домой, немного не отдохнуть? А мы приглядим за мамой, что нам всем здесь делать?

В этот момент вошла Кэрол и тоже рассыпалась в благодарностях:

– Да, да, Вик, поезжай-ка сейчас домой. Консуэло все равно в блоке интенсивной терапии, а туда пускают только по одному человеку, и то лишь каждые два часа. Да и ходить будет только мама.

Я уже доставала из сумочки ключи от машины, когда за дверью в холле, словно разорвавшийся снаряд, прокатилось кресчендо вопля. В комнату влетел Фабиано, за ним едва поспевала медсестра. Фабиано сценически застыл в дверях и обратился к сестре:

– Да! Вот они – все тут! Эта замечательная семейка моей супруги, моей Консуэло, прячет ее от меня. Да, да. Именно прячет.

Он подскочил ко мне.

– А, и ты здесь? У, грязная тварь! Да ты хуже их всех. Это ты все подстроила. Ты, вместе с докторшей-еврейкой.

Пол схватил его за плечи.

– А ну-ка, извинись перед Викторией! И убирайся отсюда. Не хотим видеть здесь твою рожу.

Вырываясь из цепких рук Пола, Фабиано продолжал надрываться:

– Жена моя заболела. Почти умирает. А ты ее крадешь, увозишь тайком от меня. И что же? Я узнаю обо всем только от мистера Муньоза, когда ищу вас! Не выйдет! Ты нас с ней не разлучишь. Ты считаешь, что можешь лапшу мне на уши вешать, но – дудки. Вы все просто сговорились разлучить нас...

Меня едва не стошнило.

– О да, Фабиано, ты и вправду ужасно обеспокоен. Ведь сейчас уже почти девять вечера. Ты что же, пешком сюда шел две мили от фабрики или сидел у обочины, рыдая и умоляя кого-нибудь подвезти тебя?

– Да он в баре сидел, от него разит, – заметил Диего.

– Что-что?! Ты почем знаешь? Я-то знаю: главная ваша цель – не допускать меня к Консуэло. К моему ребенку.

– Ребенок умер, – сказала я. – А Консуэло так слаба, что не выдержит встречи с тобой. Вернись-ка ты в Чикаго, Фабиано, и как следует проспись.

– Ага! Ребенок мертвый? Это ты его убила. Ты и твоя распрекрасная подруга Лотти. И теперь вы радуетесь, что дитя померло. Вы же хотели, чтобы Консуэло аборт сделала, а она возьми и не сделай. Вот вы ее сюда и заманили и ребенка убили.

– Пол, – потребовала Кэрол, – сделай так, чтобы он заткнулся, и вышвырни его отсюда.

Медсестра, неуверенно топтавшаяся у входа, заявила категорично:

– Если вы не успокоитесь, всем придется покинуть клинику.

Однако Фабиано продолжал орать и буянить. Схватив его за руки, мы с Полом потащили его к выходу. Он упирался, но мы дотащили его до главного холла, где были кабинеты приемного покоя и Алана Хамфриса.

Фабиано выкрикивал всякие гнусности так громко, что можно было поднять на ноги даже Гумбольдт-парк в центре Чикаго, не то, что Шомбург. В холле собралось немало разных людей, желающих насладиться необычным зрелищем. К моему изумлению, показался и Хамфрис, крайне обеспокоенный скандалом. Я-то думала, что он уже давным-давно или тренируется в бассейне «Наутилус», или сидит себе мирно у аквариума с экзотическими рыбками.