Горький мед - [5]

К запаху воска и меда, донника и будяков, обступивших пасеку со всех сторон, присоединился уже знакомый и столь милый мне тонкий аромат хуторской библиотеки — дыхание старых, но все еще живых книг. На многих из них стояла дата выпуска чуть ли не пушкинских времен, пожелтевшая бумага была плотной, как пергамент. От такого обилия книг у меня даже дух захватило.

Андроник Иванович тут же велел разобрать книги по степени их изношенности, и я принялся за работу, забыв о пчелах и обо всем на свете. И каких только книг здесь не было! Я был самым частым посетителем панютинской библиотеки, проглотил немало книг, но оказалось, что главный клад оставался для меня скрытым. Артамон Демидович был скуповат на выдачу и держал меня на ограниченном «пайке» все школьные годы. Теперь я был свободен от всяких ограничений и мог дорваться до чтения со всей страстью.

Здесь впервые я увидел полные собрания сочинений Загоскина, Лажечникова, Жуковского, Державина, Тургенева, Льва Толстого, Достоевского, Диккенса, Бальзака, Стивенсона, Кнута Гамсуна, не говоря уже о Майн-Риде, Купере, капитане Марриэте, Луи Буссенаре и Луи Жаколио.

Пока я читал титульные листы, разглядывал обложки, голова моя кружилась, как у пьян ото.

Сколько еще предстояло мне прочесть, какую разнообразную жизнь узнать! Передо мной предстал целый мир, манил в свои неизведанные просторы, в глубины человеческих страстей и судеб. А вокруг цвела и дышала запахами медоносных трав степь, над головой голубело знойное летнее небо, пели пчелы, и все это сливалось в одно радостное ощущение предстоящего узнавания всего хорошего и прекрасного, что есть на белом свете…

Я рылся в книгах, как в несметных сокровищах, заботясь лишь о том, чтобы меня меньше отрывали от чтения работой на пасеке. Особенно неприятен в этом смысле был для меня Пастухов.

Андроник Иванович понимал мои чувства и, усмехаясь в длинные сивые усы и скрипуче покашливая, не особенно донимал меня. Но незаметно я сам становился его подручным. Я варил клей, резал картон и переплетную бумагу, учился на особом станке сшивать листы, зажимать под деревянный прессом и обрезать круглым, острым, как бритва, ножом заново сброшюрованные книги, склеивать корешки.

Меня отвлекал от работы Пастухов, заставлял то гоняться за роями, то подносить воду, но я удирал от него под защиту отца и Андроника Ивановича. В конце концов учитель отстоял право целиком распоряжаться мной, отец не возражал, и я полностью отдался новому, полюбившемуся мне ремеслу и чтению.

С утра мы с Андроником Ивановичем трудились в нашей «переплетной» в тени балагана. После незатейливого завтрака он уходил к своим ульям, и я работал один до часу дня. Потом снова переплетали книги вместе до вечера с перерывом на обед. Пшенный, заправленный старым пахучим салом кулеш мы варили поочередно.

Я старался увильнуть от поварских обязанностей, да и кулеш, сваренный мной, почему-то всегда сверх меры пах дымом и плохо разваренное пшено хрустело на зубах, как песок, поэтому меня вскоре отстранили от «кухни», а я был только рад.

Когда солнце опускалось за дальний лиловый курган, Андроник Иванович бросал короткое «Шабаш!» и отпускал меня на все четыре стороны.

Я убегал куда-нибудь в самую чащу колючих будяков, подальше от выслеживающих глаз Пастухова, набрасывался на заранее облюбованную книгу и читал до тех пор, пока не затухала поздняя вечерняя заря и по степи не расплывались сумерки.

Читал я неистово., без передышки, жадно глотая страницу за страницей. Некоторые книги доводили меня до чувства, похожего на сильное опьянение. Никогда не забуду, например, впечатления от первого чтения «Робинзона Крузо».

Как-то в большой церковный праздник все, в том числе и отец, уехали в хутор. Я остался на пасеке один и, устроившись в тени балагана, не медля ни минуты, погрузился в чтение романа Даниеля Дефо.

С первой же страницы меня поразила обстоятельная деловитость, скупость и даже сухость рассказа. Но за этой сухостью и деловитостью вставала сама жизнь, самая неподдельная правда — не поверить в нее было невозможно.

Повесть без прикрас, без ложной патетики и украшательских описаний захватила меня и понесла на своих страницах, как на ковре-самолете, куда-то далеко-далеко от серой действительности. В книге почти не были диалогов, пышных эпитетов и сравнений. Она была сурова и одноцветна, как старинная гравюра, но врезывалась в память каждым штрихом, пленяла, завораживала, ни на минуту не отпускала внимания.

Я пришел в себя только после того, как прочитал описание болезни и переживаний одинокого Робинзона, его нравственных мук и раскаяния за свои былые поступки, за черствость к родителям, за суетное честолюбие. Очнулся я от ощущения чего-то горячего на своих щеках — это были слезы, первые, слезы от чтения хорошей книги.

Я вместе с Робинзоном шил одежду из козьих шкур, строил жилище и плот, ловил рыбу, высевал пшеничные зерна, вел по зарубкам счет времени.

Не заметил я, как кончился день и со степи дохнуло пахучей прохладой. Солнце уже заходило — красное, огромное, такое, как, думалось мне, было на необитаемом тропическом острове в те далекие, описанные Дефо, времена. Я невольно озирался по сторонам и трепетал от какого-то захватывающего дыхание, возвышающего душу чувства.