Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников - [8]

Благодаря дружеским отношениям Горького со многими Вождями партии большевиков и в первую очередь Лениным и Сталиным, ему дозволялась такая степень «личного мнения», которая в случае всех других «пламенных революционеров», рано или поздно, заканчивалась расстрелом. Официально считалось, что отношение к Горькому определялось с «ленинских позиций», а Ленин, по утверждению Луначарского, даже порицая с партийных позиций

заблуждения Горького, <…> неуклонно и всегда считал его пролетарским писателем. Ленин считал, что Горький во всех этих случаях, даже в худших из них, не оказывается за пределами пролетарской культуры, что критика по отношению к нему являлась самокритикой, в результате которой выправлялась общая линия. Эта глубокая уверенность Ленина, что Горький может делать ошибки, оступиться, но не уйти, питалась каждый раз историческим анализом положения, — и каждый раз Ленин оказывался прав. Горький, сделав ложный шаг, прислушивался к тому, что говорит партия, проверял себя и исправлял свои ошибки [ «Горький-художник». ЛУНАЧАРСКИЙ (I). С.124].

Несмотря на все свои «заблуждения»: жесткую критику политики большевиков в годы Революции и гражданской войны, шатания и колебания в 1920-х годах, Горький всегда был связан с большевиками «кровью сердца». При этом следует помнить, что как рядовые большевики, так и вожди партии отнюдь не были послушными «соглашателями» в отношении «ленинского курса». Вот, например, что писал Леонид Красин жене в ноябре 1917 года:

Все видные б<ольшеви>ки (Каменев, Зиновьев, Рыков (Алексей-заика) etc.) уже откололись от Ленина и Троцкого, но эти двое продолжают куролесить, и я очень боюсь, не избежать нам полосы всеобщего и полного паралича всей жизни Питера, анархии и погромов. Соглашения никакого не получается, и виноваты в этом все: каждый упрямо, как осёл, стоит на своей позиции, как б<ольшеви>ки, так и тупицы с<оциалисты>-р<еволюционе>ры и талмудисты меньшевики. Вся эта революционная интеллигенция, кажется, безнадёжно сгнила в своих эмигрантских спорах и безнадёжна в своём сектантстве [КРАСИН. С. 13].

<…>

…в судьбах и жизненных поворотах Красина и Горького было немало общего: оба они, повинуясь импульсу, пошли вместе с большевиками накануне и во время революции 1905–1907 гг. (в квартире Горького находилась организованная Красиным оружейная мастерская); оба они во время революции и непосредственно после нее энергично занимались финансовыми вливаниями в большевистскую деятельность, в частности усиленно выдаивая С. Т. Морозова; оба порвали с большевиками после революции, а в 1917 г. заняли резко антиэкстремистскую позицию; оба, наконец, возвратились к большевикам после Октября (Горький позже, в конце лета — начале осени 1918 г., Красин на полгода с лишним раньше) [КРАСИН. С. 4].

Пока Ленин находился у власти подобного рода разномыслие вкупе с последующим соглашательством и признанием собственных ошибок являлись нормой партийной жизни. Ситуация кардинально изменилась после смерти Ленина, когда, начиная с конца 1920-х годов Сталин повел жесткую политику «одна партия, один Вождь». Партийные дискуссии теперь уже не проходили по принципу «Милые бранятся — только тешатся», а превращались по сути своей в кампании массовой зачистки партийных рядов от инакомыслия. Теперь уже даже малейший шаг в сторону от «генеральной линии партии», т. е. точки зрения Вождя и его присных, означал в ближайшей перспективе расстрел или ГУЛАГ. Даже находясь за тысячи километров от Москвы, Горький не мог не почувствовать, что ветер переменился. К концу 1920-х годов у него в Политбюро уже не оставалось друзей. Умело дистанцируясь от политических разборок и обладая верным нюхом «на лидера», Горький именно в это время завязывает «крепкую дружбу» со Сталиным. Это было умно и дальновидно. Что касается партии большевиков, из которой он формально уже как бы выбыл, то она «засчитала ему это в праведность». Сталин посчитал необходимым во что бы то ни стало вернуть Горького на родину [УАЙЛ (I)].

Не одна миссия снаряжалась в Сорренто, чтобы убедить «буревестника» вернуться в Советский Союз.

<…>

В конечном счете, Советы своего добились и уломали Горького. Верность ли революционным идеалам юности, сентиментальная ли привязанность к родине, желание сделать то, что один лишь он мог сделать для русской литературы, жажда ль славы и поклонения, наверняка ожидавших его в Советском Союзе, — трудно сказать, какие чувства и в каких пропорциях вынудили его навсегда вернуться в страну, которая теперь казалась ему столь отличной от старой России, чью азиатчину он некогда распинал. [УАЙЛ (II). С. 31].

Немаловажным, несомненно, являлось и неустойчивое финансовое положение писателя. Привыкший жить на широкую ногу, открытым домом, Горький, из-за снижения тиражей его публиковавшихся за рубежом книг, серьезно зависел от денег, получаемых из СССР. Несмотря на его былую роль финансового донора большевиков, Кремль недвусмысленно давал понять писателю, что в дальнейшем оплачивать его сидение на двух стульях он не собирается. И Горький принял решение — вернуться в СССР.