Горькие лимоны - [95]

В данный момент, добавил он, речь идет о строительстве большого дома для одной английской леди.

— Дом не такой стильный, как у тебя, мой дорогой, но такой, знаешь, как у вас говорят, щ-щикарный.

Я сразу понял, что он имеет в виду. Особняк собирались назвать "Охинлех"[99].

Мы посидели немного на теплом песке под старым рожковым деревом, обменяв добрый глоток нашего вина на пару розовых гранатов, украденных Сабри по дороге с плоского навершия деревенской стены в Казафани, а тем временем солнечное утро уже заставило окрестные предгорья переливаться и подрагивать во влажном горячем мареве, а вытертая серая крокодилья кожа Буффавенто приобрела фиолетовый оттенок. Луна не спешила покидать небосвод, бескровная и бледная. Где-то в блеклой синеве, за пределами видимости, самолет преодолел звуковой барьер, раскатив по горам громовое эхо.

— Бомба? — не оборачиваясь, лениво спросил Сабри.

В расслабляющей неге и благолепии этого роскошного утра даже и в голову не могло прийти, что это слово может звучать как-то иначе, чем-то отличаться от слова "ящерица" или "цветок". Панос поглядел в сторону и зевнул. Наше собственное молчание окутывало нас подобием кокона, сотканного из тончайших прядок горьковато-соленого воздуха, которые ползли вверх по горячим дюнам, шевеля тихо дышащие тени под рожковыми деревьями.

— Лето начинается, — сказал молодой турок, утирая со лба пот концом цветастой головной повязки. Потребовалось немалое внутреннее усилие, чтобы оторвать себя от этих теплых дюн и отправиться искать дорожный указатель с надписью "Клепини", но Панос никак не хотел забыть о своих цикламенах, и моя маленькая машина нехотя свернула с шоссе и начала медленное восхождение по куда менее доброжелательному к ней деревенскому проселку.

Мы поднялись всего на несколько сот футов, однако воздух здесь был совершенно иной. Тонкая искристая пелена влаги больше не застила нам неба, и море, которое перекатывалось под нашими ногами в подернутом серебристой рябью обрамлении олив, стало зеленым, зеленым, как гомеровский эпитет. Тут начинались предгорья, а сама деревня лежала еще выше, на платформе из красноватого песчаника, отдаленная и приветливая. И здесь были те самые анемоны и цикламены — бескрайние ковры, блестящие, как первый снег; плоские цветочные головки покачивались и трепетали по воле налетающего с моря ветерка, и на первый взгляд казалось, что здешние поля заселены миллионами бабочек.

— Ну, что я тебе говорил? — сказал Панос, и у него от радости перехватило дыхание, когда мы свернули с дороги и тихо скатились по тенистому склону, лавируя между деревьев, пока машина не остановилась сама собой, увязнув в густом зеленом бархате. Мы сидели в машине, выключив мотор, слушали ветер в верхушках деревьев и молчали. Реальность настолько превзошла все наши ожидания, что мы вдруг потеряли всякое желание рвать цветы, которые превратили этот молчаливый ландшафт в подобие звездного Млечного пути. Ходить иначе как прямо по густо росшим цветам здесь было совершенно невозможно. Панос глубоко вздохнул и пыхнул сигаретой, впитывая усладу глаз своих, позволив взгляду скользить взад-вперед по зачарованным склонам, которые за пятнадцать лет не утратили для него ни капли новизны и прелести.

— Как жемчугом шитые, — еле слышно произнес он по-гречески, и любовно обвел рукой мягкие контуры холмов, как хозяин оглаживает круп любимой лошади. — Я так и знал, последняя гроза свое дело сделала.

Мы распаковали припасы, разложили их на большом плоском камне и неторопливо подошли к краю утеса, чтобы бросить взгляд вниз, на побережье подле Аканту, на яркий желтый и суховатый коричневый цвета, — туда, где прорастали волна за волной ячмень и пшеница. Пока мы шли по лугу, тонкие цветочные стебли цепляли нас за башмаки и тянули назад и вниз, словно хотели утянуть в Царство мертвых, откуда только что выбрались сами, напитанные слезами и ранами бессмертных. Деревья карабкались здесь по отвесным каменным стенам, запуская корни в любую едва заметную щель, и кроны их нависали над долиной, где каркали и кружились на ветру грачи, ловя невидимые нам воздушные потоки. А ниже, еще ниже, длинными дрожащими мазками поперек средней части пейзажа плыло зеленоцветное море, отрава и греза Европы, натянутым луком изгибаясь вдоль серо-стального Тавра, который замыкал наш горизонт и связывал небо и землю, подчеркивая великолепие обоих.

Мой спутник молчал, забравшись вверх по ветвям нависшего над пропастью дерева, чтобы восторженно глянуть вниз, на раскинувшуюся там рельефную карту, на поросшую щетиной деревьев низменность, которая одной стороной спускалась к линии моря, а затем то карабкалась, то скользила в сторону небесно-голубого края ойкумены, туда, где поднял к небу свои каменные морды Кар-патос, и где границы мыса были очерчены разбивающимися о камень волнами и султанами повисшей в воздухе водной пыли.

— На следующий год мне стукнет шестьдесят, — сказал Панос, — какое это наслаждение, становиться старым.

Белое вино оказалось славным и терпким на вкус, и, подняв стакан, Панос произнес тост дня:

— За то, чтобы все это закончилось, и чтобы мы смогли в один прекрасный день проснуться на прежнем, забытом Кипре — как в Зазеркалье.