Горькие лимоны - [92]

Вдали от этой суматохи, в Доме правительства, уверенный в прочности своей власти, сидел фельдмаршал и вглядывался в огромную настенную карту Кипра, из под огромных сшитых встык полотнищ которой проглядывали желтеющие листы, где были отмечены результаты первой картографической экспедиции, которую осуществил на этом острове другой знаменитый солдат — Китченер. Полная собранность и сосредоточенность; внимательный глаз (острый птичий глаз франколина) приглядывает за невидимым, укрывшимся в горах врагом. Одним из трех его красавцев-адьютантов был теперь не кто иной, как Ричард Ламли, который с удовольствием грелся в лучах неожиданной, хотя и вполне заслуженной славы. И всякий, кого принимали в Доме правительства, на наблюдательном пункте губернатора, непременно подпадал под обаяние колоссальной внутренней силы и уверенности этого внешне спокойного человека.

Под хлещущим с небес дождем, над ревущим морем, я вышагивал по пустынному мысу, где стоял наполовину недостроенный дом Мари, пытаясь восстановить в памяти долгие, залитые светом ламп вечера, проведенные в подвальчике у Клито за неторопливым спором, или прогулки под полной луной к одинокой мечети Семерых Спящих, о которых никто ничего толком не знал, а они спали непробудным сном, скрывшись от мира под зелеными погребальными флагами, в мечети с круглым, как мыльный пузырь, куполом и, должно быть, тоже чувствовали, — не могли не чувствовать, — этот лунный свет, (такой густой и плотный), сочившийся сквозь белую штукатурку и проникавший до самых их костей.

Я знал, что настало время уезжать с Кипра: большая часть ласточек уже покинула остров, а новые времена, с их куда более суровым климатом, были не для нас. Однако согласно контракту я должен был отработать еще несколько месяцев, и было куда разумнее продержаться до истечения этого срока, чем пороть горячку и тем самым, возможно, дать греческой прессе повод думать, что я вышел в отставку по политическим мотивам: это было бы нечестно по отношению к моему нынешнему начальству. Но Морис и Сара уже собирались в дорогу— а с ними и весь тот драгоценный круг друзей, что создавал и обрамлял мою собственную картину острова, придавал ей глубину и насыщенность. Остин и Пирс, по обыкновению, то появлялись, то снова исчезали, вольные, как ласточки: они строили дома в других, более гостеприимных палестинах. По дороге в Турцию заехала на несколько дней Фрейя. И сэр Харри, для которого Кипр значил больше, чем для любого киприота, поскольку был неразрывно связан с его молодостью. Мы тихо пообедали на пустынном пляже к западу от Кирении, съели мусаку и выпили за старые добрые времена хорошего красного вина с совершенно диким названием "Туз червей", а древнее, не меняющееся от века море с шипением набегало на галечник. Непостижимое, исполненное невыразимой боли время, в которое нам выпало жить: разве мог он оценить его иначе? Он до сих пор отчетливо помнил, как когда-то, в 1918 году, сидел на знаменитой главной башне в Фамагусте и смотрел на подернутую рябью синюю спину моря: оно зевало и потягивалось, словно геральдический лев святого Марка. Что я мог ему сказать, чтобы хоть как-то утешить? Перед его внутренним взором маячил прежний сонный Кипр, с его старомодной учтивостью и призраками белых деревень. И этому острову, который он так близко знал и так искренне любил, предстояло вскоре пройти сквозь игольное ушко — хотя по другую сторону никто и не надеялся увидеть Царствие Небесное.

Друзья приезжали и уезжали, и очарование былых времен всегда возвращалось — потому что и сейчас еще случались передышки, мирные дни, и даже целые месяцы, когда никто не устраивал взрывов. Нужно не меньше месяца, чтобы научиться улавливать в воздухе специфический привкус терроризма, различать едва ощутимые и неожиданные страхи: топот ног человека, бегущего по улице за полночь; молчаливого мужчину в белой рубашке, что стоит на углу и держит велосипед, слишком маленький для него; машины, остановившейся у обочины и погасившую фары; распахнутые настежь фабричные ворота; электрический фонарик, мигающий ночью в поле. Терроризм отравляет самые истоки человеческого существования. Если человек боится преднамеренного убийства, засады или брошенной в него гранаты, это, по крайней мере, для него испытание, и тогда вполне оправданно чувство жалости к себе, и страха, и готовность встретить опасность лицом к лицу. Но злой гений терроризма зовется иначе: подозрительность. Человек, который останавливается рядом с вами и просит прикурить; повозка со сломанной осью на дороге, а возле нее погонщик, поднявший руку; неподвижная человеческая фигура в лесу среди деревьев; три подростка по дороге в деревню поздно вечером; ночью за околицей голос пастуха, окликающий кого-то невидимого, так что не разобрать ни слова; внезапный звонок в дверь среди ночи. Тонкая цепочка доверия, на котором основаны все человеческие отношения, рвется — и террорист об этом знает и предпочитает именно на этом оттачивать свои когти, ибо вовсе не открытое сражение является его главной целью. Она в том, чтобы переложить ответственность за последствия своих преступлений на всю общину, в надежде, что возмущение и гнев — неминуемые следствия всякого наказания ни в чем не повинных людей, — обеспечат ему постоянный приток все новых и новых сторонников. Здесь-то и кроется основная опасность, ибо действовать всегда приходится на грани допустимого; теория коллективной ответственности, разработанная на основе таких понятий, как денежное взыскание, арест и комендантский час, может действовать на протяжении весьма ограниченного срока и непременно вызовет противодействие, адекватное оказываемому давлению. Иными словами, силовые методы могут оказаться на поверку столь же бесплодными для нас, как и все те политические трюки, к каким мы прибегали в прошлом, всякий раз, с каждым новым маневром правительственного корабля, с каждой последующей попыткой продвинуться хоть немного вперед, вызывая все более высокую встречную волну. Я не мог и не хотел примерять все эти соображения к своей собственной ситуации, я надеялся, что все обойдется. Мне казалось, что главная опасность тех мер, к которым нам, вероятнее всего, придется прибегнуть, состояла в том, что мы своими руками создадим греков из прежних греков-киприотов — поскольку, не выступая против самой Греции, мы безусловно выступали против греческого духа. И простого решения этой проблемы я не вижу; Афины слишком близко от Кипра, что и отражается на сути и форме восстания, идею которого киприоты долго вынашивали, а потом стали осуществлять на практике. Еще будут временные затишья, да, конечно, а также периоды относительной стабильности — может быть, продолжительностью даже не в год и не в два; но в конечном счете эта неотвязная проблема все равно встанет перед нами. И ни одно из политических решений не способно удовлетворить даже половины требований каждой из трех вовлеченных в конфликт наций! Кипр и в самом деле стал опасно слабым местом в структуре НАТО.