Горькая соль войны - [57]

— Ладно, отдыхай, — сказал Шарун, поднимаясь. — В камере ты об этом болтал?

— Был разговор, — вздохнул Ленька. — Начальник, ну, ты сам должен понять, предъявы ведь должны быть, не «Прасковью Федоровну»[5] мне обнимать, не под нарами гужеваться….

— Знаешь, за что пострадал? — ухмыльнулся Шарун.

— За простоту свою я пострадал, — вздохнул Ленька Виноградов. — Папаша мне всегда говорил, когда ремнем драл…

— Не за простоту, — перебил его Шарун. — За язык длинный. Болтать о своих подвигах меньше надо.

— Начальник, это намек? — скривился Виноградов. — За признание больше дадут?

— А вот насчет признаний, — весомо и ласково сообщил Шарун, — насчет признаний тебе хорошенько подумать стоит. Сам понимаешь, начнешь запираться, вместе с зубами всю правду выплюнешь. А отбитые почки, друг Ленька, долгожительству в зоне никак не способствуют. Оно тебе надо?

— Начальник, — сказал слабым голосом Виноградов. — Я ж при смерти, подготовиться надо…

— Вот и готовься, — поддержал Шарун. — Когда покаешься, оно ведь и помирать легче. Не священника же тебе вызывать! Небось в комсомоле был?

— А как же, — вздохнул Ленька. — Пока в милицию первый раз не попал. Сразу же и исключили! На заводском собрании. А каяться, начальник, всегда легче, чем явку с повинной писать. Бог на лесоповал не посылает.

Оперуполномоченный уже выходил, когда Ленька снова подал голос:

— Начальник!

Шарун повернулся.

— В камере один хмырь с Вишневки был, — сказал Виноградов. — Я на него грешу.

— Про то я уже сам догадался, — сказал Шарун. — Лежи, выздоравливай, скоро к тебе следователь придет, так ты уж постарайся, напряги память, лады?

12

Дом с синими ставнями, в которых были вырезаны кокетливые сердечки, они нашли сразу. Обычный деревянный домишко, и жила в нем хозяйка средних лет — Эльвира Геннадьевна Клотик. Муж ее с конца сорок первого был в действующей армии, и, как водится, хозяйка о нем ничего не знала.

— Ничего не знаю, — вздыхала она, глядя на Шаруна из-под подведенных бровей. — Жив ли, может, убили уже. Ни одного письма с тех пор, как забрали, не было.

Шарун представился ей работником военкомата, для того и форму надел.

— А постояльцы у вас были?

— Так то ж не постоялец, — сказала Эльвира Геннадьевна и снова вздохнула — протяжно, нежно, так коровы по вечерам в деревенском хлеву вздыхают. — Какой же это постоялец, это мужа моего Николая троюродный брат был.

— Вы его раньше знали? — уточнил Шарун.

— Ты прям как милиционер, — масляно улыбнулась полными, влажными губами хозяйка. — Расспрашиваешь, расспрашиваешь… Хочешь, кваском угощу?

— Не откажусь, — сказал Шарун и вслед за хозяйкой вступил в прохладный коридор.

Квас был и в самом деле отменным.

— Еще? — поинтересовалась хозяйка.

После кваса повторять вопрос было как-то неудобно, Шарун вдруг подумал, что предложение попить квасу изначально было рассчитано именно на это. Похоже, хозяйке не очень хотелось говорить с незнакомым человеком о своем постояльце.

— А этот… троюродный брат… — Шарун сделал строгое лицо. — Он не от призыва уклоняется?

— Его в армию не берут, — сказала Эльвира Геннадьевна. — Белобилетник он.

— Знаем мы таких белобилетников, — проворчал Шарун, продолжая играть военкоматчика. — Он у вас долго прожил?

— Недели полторы, — прикинула хозяйка дома.

— Регистрировался?

— А как же, — кивнула Эльвира Геннадьевна. — Я ж понимаю, время военное, строго спросить могут. Сама в паспортный стол бегала.

— Проверим, проверим, — с показным недоверием сказал Шарун. — Фамилия его как? Имя, отчество?

— Вихлянцев, — сообщила хозяйка. — Виктор Семенович, сам из деревни Мариновка. Есть такая под Калачом. Немцы в наступ пошли, вот они и подались за Волгу. Не захотели под немцем остаться. Он что-то натворил?

В окно с жужжанием билась большая черная муха. Наконец, ей надоели бесплодные попытки вылететь наружу, и она осторожно поползла по стеклу, подрагивая крылышками и потирая передние лапки. Некоторое время Шарун наблюдал за ней, потом встрепенулся, словно только сообразив, что не ответил на заданный ему вопрос.

— Почему сразу, что натворил? — удивился он. — Просто, сами же говорите, время военное. От нас требуют. Бдительность, как говорится, должна быть на высоте. Так куда, вы говорите, он поехал?

— А я ничего не говорила, — подняла нарисованную бровь хозяйка. — Два дня как уехал, а куда — не сказал. Да я и не допытывалась, мне-то какая разница?

— Ну как же, все-таки родственник, — заметил Шарун. — Вы-то сами в Мариновке были когда?

— Колька ездил, — сказала хозяйка. — А у меня и дома делов полно. Некогда по гостям разъезжать. Раньше-то мы каждый год по три кабанчика держали. Хватало забот!

— Этот… Вихлянцев, — заглянул в бумажку лейтенант. — Он совсем уехал? Или, может, на время, как это бывает, вещи оставил, а сам и рванул?

Хозяйка помолчала.

— Любопытный ты, лейтенант, спасу нет, — сообщила она. — Совсем, совсем уехал, да и вещей-то у него всего ничего было — вещмешок да чемоданчик деревянный. Сказал, в Палласовку добираться будет, у него там знакомый в райзаготзерне работает, мол, поможет, если что, с жильем и трудоустройством.

— А здесь у него знакомые были? — продолжал расспросы лейтенант. — Может, приходил к нему кто?