Горькая луна - [71]

— Ваша победа? Какая победа, ведь я ухожу.

— Нет, Дидье, на сей раз вам не ускользнуть. Вы станете очевидцем несчастного случая. Но осудят за него именно вас, ибо меня никто не заподозрит.

Я стоял в дверном проеме, уже одной ногой в коридоре, готовый уйти. Мне нужно было спасаться немедля — я замешкался на секунду, которая оказалась для меня роковой. Тут и случилось ужасное. Прежде чем я успел сделать хоть шаг, калека наклонил чайник и пролил несколько капель на подушку, возле лица Ребекки. Нет, не собирается же он в самом деле! Если бы прямо в это мгновение я сбежал, он, оставшись без свидетелей, никогда не посмел бы совершить свое злодеяние. Увы, в порыве спонтанной солидарности, как в случае с котенком, который тонул в Венеции, я ринулся к нему, чтобы остановить его. Он расхохотался — тем смехом, в котором уже нет ничего человеческого. И едва я схватил его за руку, как он замкнул меня в тиски своих ладоней, заставляя клонить чайник с кипящей водой к лицу своей спящей супруги.

Все последующее укладывается в несколько слов. Произошла короткая борьба; он был гораздо сильнее меня; тщетно я до боли напрягал мускулы, стараясь ослабить хватку паралитика, в которой ощущал мощь целой толпы. Он так сдавил мне руки, что я сдался: крышка у чайника слетела, и вода низверглась на лицо Ребекки. Под этим обжигающим дождем молодая женщина забилась, издала сдавленный крик, утробный стон муки, затем потеряла сознание. Тут калека начал вопить по-английски, призывая на помощь. Глаза у него сверкали, кровь прихлынула к лицу, грудь вздымалась от учащенного хриплого дыхания. Я потерял голову, пробовал вырваться, приподнять чайник, но Франц меня окончательно сломил, вывернув руку: в паузах между криками он смеялся, словно был заодно с жидкостью, которая обугливала Ребекке кожу, добравшись уже до ее груди. Внезапно в коридоре послышался топот бегущих ног, какой-то матрос ворвался в каюту, и я получил удар по затылку. Очнулся я уже связанным, в окружении разъяренных людей. Франц, мертвенно-бледный, тыкал в меня пальцем и, всхлипывая, повторял:

— Он хотел убить ее, я пытался помешать ему, но я же беспомощный калека, он хотел убить мою жену…

ЭПИЛОГ

Уже месяц я был в стамбульской тюрьме. Почва подо мной колебалась, словно я не покидал судна. Один, вдали от всех, в чужой стране, среди враждебных сокамерников, погибнув для единственной любимой женщины, я впал в глубокую прострацию. Раз в неделю я шатаясь плелся за полицейскими, которые вели меня к моему адвокату, мэтру Д., члену стамбульской коллегии, официально назначенному судом для защиты. Мой случай был серьезным, он этого не скрывал. Меня схватили на месте преступления, все свидетельства были не в мою пользу — особенно показания Раджа Тивари и Марчелло. Адвокат советовал мне признать вину. Он уже поживился за мой счет, выманив несколько тысяч долларов, и, зная о коррумпированности турецкой администрации, я боялся, что он сдерет с меня три шкуры при нулевых результатах. Единственным, чего он добился, был визит Беатрисы. Свидание длилось двадцать минут, в крошечной облезлой комнате, в присутствии двух охранников. Разговор оказался крайне неудачным: она была убеждена в моей виновности и отказалась выслушать мои аргументы. Мое поведение на корабле вызвало у нее гадливость, и она не желала возобновлять нашу совместную жизнь. Она собиралась продолжить путешествие и отправиться в Индию вместе с Марчелло, который, по всей видимости, стал ее любовником. Мне грозило по меньшей мере двадцать лет тюрьмы согласно местному законодательству: преступление произошло на турецком корабле в турецких территориальных водах. Французские консульские власти ничего не могли сделать для меня: в их компетенцию входили только правонарушения, связанные с транспортировкой наркотиков и подделкой паспортов. Все эти недели я пребывал в глубоком унынии, презирая самого себя. Убежденный в том, что по малодушию допустил расправу над женщиной, я в конечном счете признал свою ответственность и посчитал будущий обвинительный приговор заслуженным: во мне копилась горечь, как у растения, гниющего на корню. Вот такими мрачными были мои перспективы, когда я получил письмо от Франца:

Дорогой Дидье!

Как выразить вам мою признательность? Конечно, я сам довел вас до крайности, но чтобы такой приступ дурного настроения… Вы словно на блюдечке преподнесли мне месть, которую я и вообразить не смел. Зря вы так серьезно восприняли мой блеф. Я на вас не сержусь: благодаря этому делу споры наши обрели смехотворную вечность.

Чудесная наука медицина: она ничего не смогла сделать для меня, ничего не смогла сделать и для Ребекки. Глазной нерв исцелению не подлежит; что до ожогов, они также неизлечимы. Моргание живого глаза создает отталкивающий контраст с неподвижностью мертвого, остекленевшего, в котором невольно застыла злоба. Каждый день, в тот час, когда вы ее «оросили», она плачет своим единственным глазом, второй же остается сухим. Ей больше не суждено нравиться: я хочу сказать, что кривая может понравиться только мне, калеке. Она видит красоты окружающего мира, хаотический беспорядок улиц, но никто не смотрит на нее, потому что на монстров смотреть не стоит. Каждый из нас отмечен стигматами боя. Благодаря вам, мы состаримся вместе — равновесие восстановлено. Я вновь стал для нее всем, мы образуем восхитительную пару страшилищ. Вы были маленьким бесполезным господином до нашей встречи — и вы сумели воссоединить две души.