Горизонты внутри нас - [63]

Свернув в ту часть коридора, где размещалась его контора, он лицом к лицу столкнулся с девицей из финансового управления, которая вечно подшучивала над ним. Девица была в теле, но не толстая, с круглым, ярко накрашенным, довольно миловидным личиком, и отличалась веселым нравом.

— А, Омово! Ты что, только еще идешь на работу? Вот это да! Тебе бы начальником быть. — Она держала в руках чайник и как раз направлялась к дамскому туалету.

— Ты слишком сильно намазала губы, — заметил он на ходу.

— Это тебя не касается, понял!

— Вот это я как раз и имел в виду. Я предпочитаю не смотреть на твои губы. — Он заставил себя усмехнуться. — И почему это ты варишь общественный кофе на воде из дамского туалета?

Она смерила его презрительным взглядом и с чайником в руках исчезла за дверью туалета.

— Неудивительно, что все мужчины здесь бабники! — бросил ей вслед Омово.

Подойдя к двери с табличкой «Химический отдел», он помедлил минуту, машинально рассматривая надпись, потом решительно распахнул дверь. В конторе было холодно — все кондиционеры работали на полную мощность. Большинство сотрудников отдела были фанатиками по этой части.

Едва переступив порог, Омово ощутил всегдашнюю витавшую в воздухе враждебность. Он чувствовал эту враждебность постоянно, и она действительно существовала, составляя часть его служебного бытия. Он давно уже не пытался установить, когда и с чего началась эта враждебность — то ли с того момента, когда он в пух и прах разругался со старшим клерком, то ли когда одна из сослуживиц, которая теперь уже здесь не работает, воспылала к нему симпатией. Сейчас укоренившийся дух враждебности не мог коснуться Омово, он был одет в броню и недосягаем для него.

Поначалу, когда Омово вошел, никто даже не поднял на него глаз. Губы его растянулись в непривычной ухмылке, на щеках обозначились глубокие ямочки, и он прищурил глаза, чтобы привыкнуть к тусклому свету. Он шел к своему столу, шаркая подошвами черных башмаков. Он провел рукой по лицу и почесал бритую, лоснящуюся голову. Он считал, что таким образом самоутверждается, и оттого тихо ликовал.

— Доброе утро, Акапо, — весело произнес он.

— Мистер Акапо, — раздраженно поправил его старший клерк.

— Доброе утро, мистер Акапо.

— Вот так-то. Я требую, чтобы отныне ты всегда обращался ко мне почтительно.

Акапо был высокий, весьма неказистой наружности мужчина с широким, заметно искривленным носом, с бакенбардами, почти не заметными на фоне его черного лица с огромными мясистыми губами. Вздорный и назойливый и в то же время льстивый и трусливый человек, он испытывал благоговейный трепет перед начальством. Он прослужил в компании больше двадцати лет; начав с нуля, он долго и терпеливо поднимался по ступенькам служебной лестницы, пока не достиг должности старшего клерка, и никогда никому не позволял забывать об этом.

Сейчас, обращаясь к Омово, он пытался придать своему голосу как можно больше начальственной власти:

— Управляющий пожелал тебя видеть, как только ты появишься.

Дверь комнаты распахнулась, впустив секретаря-машиниста Саймона с кипой материалов и бумаг, поступивших из других отделов. При виде Омово Саймон ехидно хмыкнул:

— А! Наконец-то соизволил явиться наш деревенский художник. Ха-ха! Уж не пропьянствовал ли этот святоша весь уик-энд, а?

Саймон был невысок, сухопар и производил впечатление человека веселого, остроумного, по-своему даже жизнерадостного. Широкоскулое его лицо отличалось такой худобой, словно он постоянно голодал, кожа была испещрена морщинами, вздувшимися жилами, прыщами и пятнами, а рыжевато-коричневые глаза при всей его постоянной жизнерадостности выражали ту жалость к самому себе, какая бывает в глазах висельника, — все это вместе взятое создавало облик человека, у которого все жизненные невзгоды и тяготы запечатлены на лице. У него был загнанный вид. И сейчас, когда он подтрунивал над Омово, его лицо было точь-в-точь как комок смятой оберточной бумаги — настолько резко обозначились на нем многочисленные морщины. Но как ни странно, при всем при этом он выглядел веселым, и смех его был заразителен.

Омово посмотрел на него и смолчал. Ничего не отвечать, ничем не выказывать своей реакции — такой линии поведения придерживался он в конторе. Но именно эта сдержанность и дистанция, которую он установил во взаимоотношениях с сослуживцами, еще больше восстанавливали их против Омово. Он стремился выполнять свои служебные обязанности, избегая каких-либо трений с сослуживцами, и держался обособленно. Сослуживцы требовали участия, сотрудничества, повиновения; он же всему этому противопоставлял отчужденность и холодную насмешливость, которая неизменно сквозила в его ленивой улыбке и прищуренных глазах. Его не понимали, с ним невозможно было найти общий язык.

— Здравствуй, Саймон!

— Послушай! Во всей конторе не найдется человека, который посмел бы опоздать на работу в понедельник и при этом держался бы с таким невозмутимым видом.

За все десять лет, что я работаю в этой компании, не было случая, чтобы я опоздал в понедельник.

— Заткнись, Саймон, и занимайся своими делами —. вмешался старший клерк.