Горизонты - [76]

«Ох, Антон Иванович, Антон Иванович, чего же ты тянешь? Любишь ли ты ее?..»

Я часто заходил на почту и спрашивал о долгожданном письме. Мне отвечали одно и то же: письма, мол, мальчик, доставляются согласно указанным адресам. Однако я осмелился спросить, не могло ли письмо где-нибудь затеряться, тем более что от Осинова дорога дальняя, идет она болотами да волоками, и такими дремучими лесами, о которых здесь, в городе, может, и понятия не имеют.

Женщина в форменном пиджаке только улыбнулась.

Я понял, что тут ясности никакой не добьюсь, и написал письмо самой Анне Павловне. Занятая врачебными делами, она мне, конечно, писала редко, да я и не докучал ей своими письмами, о чем же мне писать — учусь, получаю стипендию…

Снег так и не растаял, зазимовал…

В кабинете физики, заставленном большими шкафами, заполненными разными приборами, всегда было мрачновато. А теперь от снега и здесь посветлело. Здесь стояли такие же длинные столы, как и у химика. Но тут была, в отличие от других кабинетов, особенная настенная доска, вернее, было их две, при надобности поочередно поднимавшихся на блоках. Преподаватель физики Надежда Арсеньевна, неулыбчивая и строгая, как всегда, старательно заполняла формулами первую доску. Она писала такими же аккуратными буковками, как и Зина. Я внимательно слушал ее объяснения и торопливо, чтобы не отстать от учительницы, списывал с доски формулы, не всегда понимая их.

Заполнив доску цифрами, Надежда Арсеньевна ловко подняла ее, скрипнув блоками, и продолжала писать на другой, еще чистой доске. Пройдет с полчаса, и она заполнится свежими записями.

— Ох-х, — тяжело вздохнул Васька Дронов, длинноногий веснушчатый парень, и, закрыв свою пустую тетрадку, шепнул: «У тебя почитаю, Цингер».

Дронов никогда не вел записей, он только читал чужие тетради и еле-еле тянулся по успеваемости за классом.

Как только кончился урок, Васька Дронов выскочил из класса и бросился вниз к висевшему на стене ящику, в котором по ячейкам в алфавитном порядке раскладывались письма. Он давно уже ждал от матери денежное подкрепление. Подкрепления не оказалось, но зато было много писем.

Почти все были еще в классе и толпились вокруг Надежды Арсеньевны, которая продолжала пояснять заковыристые формулы, как вдруг Васька ворвался в двери.

— По гривеннику за письмо! — крикнул он. — Нет гривенника — пляши!

Я неуклюже топнул ногами и, вырвав из его рук письмо, подбежал к окну.

«Наконец-то…» — обрадовался я.

«В четверг скончалась Зина…» — прочитал я в самом начале письма Анны Павловны.

Ничего не понимая, я заморгал глазами. Слова куда-то поплыли.

Я скомкал письмо и, сунув его в карман, выбежал из класса.

Смерть Зины меня буквально потрясла. Я стоял и, ошеломленный известием, не знал, что делать. Ко мне подбежал Гриша Бушмакин и участливо спросил о случившемся. Я молча подал ему письмо.

Анна Павловна, сообщала, что у них на полях завалило снегом много льна и картошки. Комсомольцы пошли в бывшую коммуну убирать картошку. Пошла и Зина, в легких ботиночках. Я вспомнил ее коричневые хромовые ботиночки на шнурках. Пошла и схватила воспаление легких. Две недели мучилась. Антон Иванович после смерти Зины взял расчет и куда-то уехал. Да, было в нем, видно, то хорошее, что сумела разглядеть Зина…

Ночью я проснулся и сразу вспомнил Зину. «Пиши мне, как там будешь жить», — сказала она мне на прощание. А теперь ее уже нет… И никогда больше не увижу ее, никогда!..

Я только теперь понял, какая это для меня большая потеря. Не может быть, чтобы Зина умерла! Такого не должно случиться! Это ошибка… Очень хотелось верить, что это именно ошибка.

Я вскочил с постели и, босиком подбежав к окну, освещенному серпиком только народившегося месяца, торопливо пробежал глазами размашистые строки Анны Павловны и снова ужаснулся.

«Ужели я больше ее не увижу?» — прошептал я и забился в угол…

4

На нашем курсе учился Федя. И отца у него звали Федором. Федю мы стали звать Федя-Федя. Он не обижался, казалось, это ему даже нравилось. Был Федя-Федя веселый, смешливый паренек, мы с ним были одногодки, оба низенькие, совсем «недоросточки», любили посмеяться, побегать. А Федя-Федя еще выдумщик был. Придумает такое, что и большому не суметь. Сам он был полненький, подвижный. Лицо как шанежка. Глаза голубые, как две капли воды. А волосы на голове так и горели — курчавые, окрашены будто охрой. Ею в Купаве красили разные деревянные изделия.

У нас в техникуме была кабинетная система, каждому учителю отведен класс, и студенты (нас уже звали студентами) переходили из комнаты в комнату. Все мы ходили кучкой, держались своих осиновгородокских. Я больше садился рядом с Деменькой Цингером. Жаль, что Гриша Бушмакин в другой, параллельный класс попал, а то бы мы обязательно рядом сидели. Деменька Цингер — парень старательный, все услышит, все запишет в тетрадку. Если я что не успею записать, потом к Деменьке загляну. На уроках я сидел смирно, слушал внимательно учителей и разглядывал своих сверстников. Федю-Федю я приметил сразу. Еще бы такого не заметить. На перемене он как-то подошел ко мне: «Ты откуда?» — «С Юга… — ответил я. — Знаешь Юг-реку?» — «Еще бы не знать, всю жизнь купался, — сказал Федя. — Значит, земляки? Дружить будем!»