Горизонты - [37]

Я просился у матери отпустить меня на площадь, но мать возражала: сначала помолишься, мол, а потом и бегай сколько хочешь. Войдя в церковь, мы замешались в многолюдной толпе. Со стен на меня опять глядели седобородые мужики на крутогривых конях, которые длинными копьями кололи злых гадов. Я с любопытством разглядывал их. Мать дернула меня за рукав, сказала, чтоб я не глазел по сторонам, а молился.

Сначала молились стоя, а потом вдруг неожиданно все опустились на колени. Это строгий поп так велел. Я его сразу узнал. Только балахон у него теперь был другой и шапка на голове богаче. Как ендова медная блестит.

— Зачем наказывают-то нас? — спросил я. — В училище даже не ставят на горох, а тут, смотри-ка, всех на коленки.

Мать снова одернула меня, мол, не твое дело, и продолжала молиться.

Поп в широком цветном балахоне держал в одной руке кадило, из которого шел духмяный чад, а другой рукой махал над головами прихожан уже знакомой мне большой кистью. Вместе с другими и я подошел к попу. Он махнул своей кистью, и мне в лицо полетели холодные брызги.

— Вода-то чистая ли? — спросил я.

На меня кругом зашикали, и я схватился за руку матери. Мне как-то сразу стало скучно в церкви и душно от непривычного запаха ладана, и я тотчас же отпросился выйти на улицу.

— С тобой только греха тут наберешься, — недовольно сказала мать. — Убирайся, жди у ограды.

Я с радостью выбрался из церкви и, спустившись по широкой крутой лестнице, направился к людной площади.

На площади было по-праздничному шумно. В ряд выстроились наскоро сколоченные из досок ларьки с разным товаром. Тут и ситец, и баранки на мочале, и пряники… Какие-то бородачи разместились со своим товаром прямо на земле. Продавали кадки и лопаты, горшки и кринки. Тут же — белые пряники с красными поясками, леденцы на палочках, изображавшие лошадок, черные рожки, семечки… А игрушек каких только и нет! Чуть поодаль продавали селедку в крепком рассоле. Еще дома мать пообещала угостить меня, и я с нетерпением ждал, скоро ли она выйдет из церкви. Хотя у рыжебородого старика было две бочки селедки, но все же надо нам не опоздать, вдруг все продаст.

— А ты чего тут, мальчик, вертишься? — спросил он меня.

— Да вот селедок жду.

— Деньги-то есть? Нет? Дело не за большим, оказывается, — усмехнулся старик. — Воды могу и бесплатно в черепок налить. А макать чем? Пальцем, что ли, будешь?

Я обиделся на старика и побежал обратно в церковь.

Поп в балахоне все еще гнусаво тянул свое, казалось, конца этому не будет. Разыскав мать, я сказал, что селедок осталось совсем мало, только хвосты плавают в воде. Матери и самой хотелось купить селедок, и она тотчас же вышла со мной из церкви. И мы сразу направились к рыжебородому старику. К счастью, успели, не опоздали.

Обычно бабы с ребятишками рассаживались у церковной ограды на траву и угощались, макая в рассол куски хлеба. Отыскав свободное местечко, мать разостлала на зеленый бугорок скатерть, поставила горшок с селедками, выложила из корзины свежие пироги, и мы стали есть. Съели по селедочке, а потом стали макать хлеб в рассол. Макали и хвалили: уж очень вкусное угощение-то получилось. Сами наедимся и домой еще принесем, все будут довольны. А моей сестренке вдобавок сладкую лошадку на палочке купим.

Вдруг, откуда ни возьмись, в базарном шуме послышалась звонкоголосая песня. Она как-то неожиданно врезалась в праздничную толчею и весело поплыла над головами людей. Я вскочил на ноги.

Близится эра

Светлых годов… —

донеслось до меня.

— Беги уж, вижу, не терпится, — сказала мать.

Я бросился к дощатой трибуне, стоявшей в центре площади. К ней подошли мальчишки и девчонки с красными галстуками на груди и со знаменем в руках.

Это были самые первые пионеры в селе.

Пионеры поднялись на трибуну. Вначале рассказывали о каких-то дальних странах, о тюрьмах, в которых томятся революционеры. Потом читали стихи.

Люди, окружившие трибуну, одобрительно аплодировали. Хлопал в ладоши и я. У меня на душе было радостно. Я забыл о попе с дымным кадилом.

Потом пионеры спустились с трибуны и с той же веселой песней направились по площади к Нардому. Они шли, и люди уступали им дорогу. Я бежал за пионерами следом. Один из них обернулся и сказал мне:

— А ты приходи к нам в следующее воскресенье. И тебя примем в отряд.

— Ладно! — ответил я и, довольный и словно повзрослевший, вернулся к матери.

— Теперь, наверно, и селедок не хочешь? — улыбаясь, спросила она.

— Селедку потом… В следующее воскресенье меня отпустишь?

— Куда еще?

— В Нардом… К красным галстукам. И селедки не попрошу…

Я еле дождался воскресенья.

Мать сшила мне белую рубашку. Просил ее по колено обрезать штаны, но уговорить не смог. Бабушка, приглядываясь к моим приготовлениям, советовала не ходить на пионерский сбор, отчим, напротив, поддерживал меня:

— Ничего, ничего, пристраивайся в ряды…

С трепетом в сердце я поднялся по узкой темной лесенке в мезонин Нардома, где была пионерская комната. В комнате никто никогда не жил, даже и пола в ней не было, вместо него насыпана земля. Но ребята были рады своему уголку. Так, помню, мы и ходили по песочку, как на улице. Большое, во всю стену, окно было открыто настежь, свежий воздух тек с полей в нашу комнату.