Горит восток - [12]

Здравствуй, синеглазая! — сказал он, вынимая изо рта кореньковую трубку. — Ты мне запомнилась. Узнаешь?

Дарья даже не кивнула ему головой. Кто бы он ни был, этот Петруха, издеваться над нею она ему не позволит. «Синеглазая!..» Что она, уличная гулена, чтобы он мог ее так называть? Запылав от обиды румянцем, но гордо расправив плечи, она прошла мимо Петрухи. Тот, слегка сощурясь, проводил ее насмешливым взглядом. Ему нравилось вгонять красивых баб и девушек в краску. А эта, молодая, со светлыми, льняными волосами, большим, выпуклым лбом и круглым подбородком, была хороша. Чем-то она напоминала ему Клавдею. Только та волосом темнее и взгляд не такой льдистый. Да, Клавдея, конечно, и характером мягче, а эта, должно быть, кремень. Ну ничего, из кремня зато можно выбить горячие искры. Кольнут, обожгут — хорошо! Безвольную Зинку, покойную жену свою, он всегда ненавидел. Холодный кисель какой-то: в руки взять — меж пальцев проваливается. Умерла. И ладно… Клавдея… Да, у Клавдеи не искры, у Клавдеи — огонь, только зажечь его, зажечь. Если бы покорилась — все, все отдал бы за нее. И опять она оттолкнула его. Ушла…

А эта? Улыбка на лице у Петрухи погасла. Почему он подумал об этой? Да потому, что она напоминает Клавдею. Та ушла от него… А эту зато он заставит сейчас закричать. Так, как закричала бы сама Клавдея.

Напрасно спесивишься, синеглазая, — сказал он, — не хочешь даже и слова молвить со мной. А ведь от мужа из Шиверска письмо тебе я привез. На, прочитай.

Он протянул ей сложенный вчетверо маленький листок бумаги. Дарья взяла недоверчиво, развернула. Строчки прыгали, обрывались, она с трудом узнавала почерк мужа. Петруха хладнокровно разъяснил:

Был в городе я, заходил в больницу одного друга своего попроведать. Услыхал твой Еремей, что через Руба-хину я поеду, попросил тебе письмо завезти. Взял я. Ради человека.

Дарья застыла как каменная. В письме только и было: «Дашенька, ног я лишился. Приди, родная, меня попроведать».

Да как же это? — побелевшими губами выговорила Дарья и стиснула зубы, чтобы не крикнуть, не застонать.

Петруха молча развел руками.

Бывает, баба, всяко. Хорошо, хоть без ног, да еще жив остался, — из-за стола подал голос Черных, сельский староста. Поглаживая надвое разделенные пробором длинные волосы, он до этого лишь искоса наблюдал за Петрухой и Дарьей. — И калека, а все же правитель в доме. Голова. Ум. — Рука Черных легла на седоватую окладистую бороду. — Без мужика баба в семье — пустое место.

Дарья вглядывалась в каждую букву письма. Искала того, чего не сказали написанные слова. И не могла найти. Ей ясно было только одно: очень тяжко сейчас Еремею. Как у него дрожала рука, когда он водил карандашом по бумаге! Дарья торопливо моргнула, чтобы не дать покатиться слезам. Слегка поклонилась в сторону Петрухи.

Спасибо тебе, что потрудился, привез весточку. — Она подошла ближе к столу. — Пойду я в город, Савелий Трофимович. Что я сказать должна теперь мужу своему?

Черных опять погладил бороду, сухо кашлянул.

Ты о чем?

О земле…

— Как было договорено. Я слову своему хозяин. Сразу потемнели синие глаза Дарьи. Сдерживая себя,

спокойно спросила:

Выходит, и для безногого для него так же?

Ноги здесь ни при чем, — сказал Черных безразлично, — и я ни при чем. Всяк о себе должен думать. А может, он уже и денег вдесятеро заработал.

Так будет и ваше последнее слово, Савелий Трофимович?

Болтать языком не люблю.

Ну и вам спасибо за ясный ответ.

Дарья, твердо ступая, вышла из сборной избы. Не прибавляя шагу, прошла через все село, а когда, выдернув из пробоя ветку, открыла дверь тесной своей избы, силы ей изменили, она ничком повалилась па скамью, стоявшую у порога.

— Ах, Еремеюшко ты мой, Еремеюшко… Свет ты мой. В этот же день Дарья собралась в город. Ленку взяла

с собой: и оставить не па кого, и грудью еще кормила она ее.

С сухими глазами, красными, словно их нажгло ветром, вошла Дарья в палату, где лежал муж.

Еремея лихорадило; одна нога загноилась. Алексеи Антонович боролся всеми средствами, чтобы не дать начаться гангрене. Он по нескольку раз в день навещал Еремея, сам готовил для него лекарства и, покусывая губы, разглядывал температурный листок. С утра он распорядился оставить больного в палате одного, чтобы не раздражали соседи своими стонами. И Дарья вряд ли увиделась бы с мужем, если бы пришла в приемные часы. Но Алексей Антонович ушел, дежурил в больнице Лакричник. Поломавшись изрядно, пока Дарья не вынула из платка серебряный двугривенный, он провел ее к больному.

Feci quod potui, что значит — сделал для вас все, что мог. — Лакричник потоптался на месте. — Негодование начальствующего надо мною врача Алексея Антоновича терпеливо перенесу, ибо способствование встрече двух взаимно любящих супругов есть…

Еремей повернул голову. Черная как смоль его борода неестественно выделялась на белом больничном белье.

Милый, ушел бы ты… Мешаешь… Нам ведь два слова всего.

Лакричник пожал плечами и удалился.

Дарья присела на кровать, Ленку опустила рядом с собой. Странно и плоско лежало одеяло на том месте, где должны бы находиться ноги Еремея. Он беспокойно двигал руками вокруг себя, то открывал, то закрывал глаза, вдруг ощутив какую-то робость перед своей женой, сильной, здоровой, красивой. А он теперь навек калека!..