Горит свеча в моей памяти - [13]

На рынке Наталья сама не торговала. Я был в будке, где продавали ее товар. В тюках оказалась новая и, по большей части, ношеная одежда, обувь, серебряные ложки. Кучу денег она получила за старую хорьковую шубу. Покупатель поинтересовался:

— Где ты это купила?

— В Озетовке[52], — ответила Наталья.

Это название ничего не говорило покупателю. А это было еврейское земледельческое поселение рядом со станцией Лошкаревка. За свой товар Наталья брала не только деньгами, но и продуктами. Одни люди умирали от голода, зато другие очень быстро наживали состояние. Делячество неискоренимо.

Пассажирские поезда на Харьков и через него то и дело отправляются. Некоторые формируются на месте, а я здесь торчу уже вторые сутки и не могу тронуться с места. Очереди в кассы растут. До того, чтобы каждому написать его номер на руке, еще не додумались. Это будет много лет спустя. Трудные времена учат. Пока что у нас картонные номерки.

Едва начинает светать, проверяют, каждый ли на своем месте. Нет номерка — нет человека. Его вычеркивают. Присутствующим это нравится: ближе к кассе. Когда минут пятнадцать спустя большинство вычеркнутых прибегают, запыхавшись и вспотев, и начинают оправдываться: «Не было транспорта» — тот или та, у кого список, говорит:

— Мы тут мучаемся, а чем вы лучше?

Вычеркнут так вычеркнут. Конечно, были и те, кто стыдливо опускал голову. Редко, но находились даже протестовавшие против такого произвола. Напоминали о совести.

Вокзал переполнен. На улице мороз, а здесь чересчур тепло, даже душно. Сидящая рядом со мной женщина задыхается. Она просит меня присмотреть за ее чемоданчиком. С другой стороны сидит бухарский еврей. О том, что есть такие евреи, я понятия не имел. По его словам, он снабженец и в дороге находится больше, чем дома. Купить билет он может, командировочное удостоверение у него в кармане, но кто-то должен прийти к нему сюда.

Он производит впечатление приветливого человека, который всегда в хорошем настроении. Рассказывает всякие истории, анекдоты, но до меня они не доходят. Поди знай, что правда, а что вымысел. Еще одна причина: мой русский сильно хромает, а его — еще сильней. Он стал расспрашивать меня: кто я, откуда, затем открыл свой пухлый портфель и не отрезал, а отломил кусок колбасы. То же проделал с половиной буханки хлеба. Я достал кошелек, чтобы расплатиться, но он легонько ударил меня по руке. Предложил дать ему мое удостоверение, полученное в сельсовете: он попытается достать мне билет.

Этот бухарский еврей кого-то увидел, махнул рукой и, оставив свой портфель, пошел навстречу этому «кому-то». Моя соседка, по виду — воспитанная русская женщина, повернулась ко мне и шепнула:

— Поддельное, фальшивое дружелюбие. — И несколько минут спустя добавила: — Не стоит вот так швыряться документами.

Честно говоря, я и сам уже начинал так думать. Прошло уже больше часа, но жаловаться я мог только чужому портфелю. Его хозяин неведомо где, а портфель я держу за ручку, чтобы он, подобно своему хозяину, не дай Бог, не исчез. Соседка говорит, что я должен сдать его дежурному по вокзалу и обязательно заявить, что остался без документа. Иначе, уверяла она, мне билета не продадут.

Если прошел бы еще час, я так и поступил бы, но тут вернулся хозяин портфеля. Он показал мне на висящий на противоположной стене плакат и со своим своеобразным произношением прочитал вслух:

— Выполним и перевыполним план первой пятилетки!

Бухарский еврей протянул мне железнодорожный билет на поезд Днепропетровск-Харьков и добавил, что достался ему этот билет легко, и вообще сегодня будет дополнительный поезд и все ожидающие уедут.

На полу лежали и те, про которых трудно было сказать, как они доберутся до поезда. В их глазах не было признаков опьянения. Они опухли не от пьянства, а от голода.

Из маленькой деревни в большой город

В Харьков поезд прибыл под утро. Никто меня не встретил, потому что кто же мог знать, когда мне удастся выехать. О том, что о своем прибытии можно сообщить не только письмом, но и телеграммой, я слышал. Но не более того: именно слышал. Прибыл я налегке. Мой башлык выглядел здесь неуместным. Я им обмотал себя под ватником. В вокзальном туалете кое-как помылся, причесался, посмотрел на прочих, которые там умывались и брились, затем глянул в зеркало на себя и решил: «Не хуже других».

Я поднял воротник, опустил уши на шапке и по центральной улице отправился в путь. Дворники в белых халатах чистят снег и гонят пешеходов с тротуаров. На проезжей части улицы машины скребут асфальт и прогоняют тебя обратно на тротуар. Автомобили гудят, трамваи звонят, оглушают. Город буквально ходуном ходит. Ни одного знакомого лица, никто тебе не говорит: «Доброе утро». Мне, деревенскому пареньку, это и интересно, и чуждо. А как по-разному люди одеты! Моя мама любит говорить: «Мне все равно, лишь бы наготу прикрыть». Но если хорошенько приглядеться, то увидишь, что многие носят кацавейки и ходят в обмотках или в чем-то совсем не по погоде.

А каменные дома, до чего же они огромны! И каждый хочет быть выше другого. Наши деревенские хаты сюда, в центр, даже близко не подпустили бы. Нравятся ли мне эти чудеса? Ведь я теперь не просто в областном центре, и не только в столице Украины