Горицвет - [17]

Первым делом я, само собой, спросил, где он пропадал столько времени. «Был в Америке, в Европе, в разных местах», — отвечал он. «Откуда же вы теперь?» И я, и он всегда только на «вы» друг друга величали. Всякую фамильярность он в мои времена принимал в штыки. Так и осталось. «Из Персии», — говорит. «Чем же вы нынче занимаетесь?» — «Прожигаю жизнь, Поликарп Матвеич, вам лучше не знать этого». — «Где же, — говорю, — вы живете постоянно, ведь у вашего отца остался дом? Имение еще, кажется, не распродано». — «Меня это не интересует». — «Может, спустимся в ресторан, разопьем бутылочку. Здесь очень приличная есть мадера». — «Я знаю, — говорит, — меня там уже ждут». — «Спустимся вместе?» — «Как хотите». Было ясно, что ему не хочется продолжать со мной разговор, но я ничего не мог с собою поделать и увязался за ним.

В ресторане первого класса вся его компания была в сборе. Еще несколько солидных господ — кое-кто с дамами — сидели за столиками. Он так же неохотно, сквозь зубы меня представил. Компания меня приняла, но оставила без особого внимания. У них шел между собой свой особый разговор, из которого я, как ни старался, ничего не понял. Они говорили на каком-то своем языке, такими словами, каких я отроду не слышал. Понял только, что речь шла об акциях, банковских процентах, биржевой игре и ценах на американский хлопок в Лондоне. Голубок изредка вставлял замечания, но горячего участия не принимал. Видимо, в этот день он был не в духе. Все много пили. Закуски за их столом были самые дорогие. Я тоже немало выпил, разгорячился и вместе с тем чувствовал, что начиню раздражаться поведением своего… в общем, старого знакомого.

Он старался на меня не смотреть. Часто отворачивался. И тут один его собутыльник, с лицом как у мартышки, прервал их тарабарщину и предложил разыграть партию в макао. Общество его поддержало. Я быстро хмелел, нервы разыгрались, и я тоже, не помню как, сам предложил свое участие в игре. Голубок, глядя на меня, ядовито так ухмыльнулся. Мы попросили убрать для нас столы, принести карты и начали играть. Составились партии за двумя столами. Даже и захмелев, я скоро понял, с кем привел меня Бог связаться, да было поздно. Эта была целая шайка карточных мошенников или что-то такое, не знаю. Я это понял потому, что мне приходилось же играть, но никогда не приходилось иметь дело с игрою, в которой все нечисто, и один мошенник покрывает другого. Эх, сударушка, тут в двух словах не объяснишь, как я это узнал. Почувствовал. И точка.

Сидел я в партии с Голубком. Случайно или нарочно у него это получилось, не знаю. Но так получилось. Он сдавал карты. Я проигрывал раз за разом. Проиграл все до копейки. А главное, ведь понимал, дурак такой, что меня обманывают. Пробовал было одного подловить на мошеннической увертке, да ничего не вышло. Мне же указали на то, что я неверно играю. Раздраженный всем этим дальше некуда, и Голубком, и нашей с ним встречей, своим проигрышем, его приятелями, их непонятными разговорами, его… Да, всем, что увидел. Не вытерпел, встал этак из-за стола, да и сказал прямо, глядя ему в глаза. «Вы, — говорю, — милостивый государь, были когда-то дрянным мальчишкой, а теперь доросли до отъявленного негодяя». Все, кто это слышал, притихли, опустили глаза. Он слегка изменился в лице, тоже встал, не спеша, подошел ко мне, этак почтительно приобнял за плечо, и так же прямо посмотрел мне в глаза. «Поликарп Матвеич, не надобно ли вам денег? — сказал он. — Я готов одолжить». И засмеялся. У меня от этих его слов точно сердце оборвалось, точно он его каленым ножом проткнул. Меня зашатало, я зацепился там за что-то, и кое-как вышел вон.

Рано утром меня растолкал человек. Пароход причаливал к моей станции. Я сошел на пристань, как лунатик. Тело несло меня, а меня самого с ним точно не было. Точно что-то надорвалось… не знаю. Словом, вот так я и расстался со своим Голубком, Грегом, как все его называли…

Жекки взяла тяжелую загрубевшую руку Матвеича и, положив поверх сморщенной коричневой ладони свою прохладную пятерню, прижалась к затвердевшей сухой коже со всей нежностью, на какую была способна в эту минуту. Утешающие слова не шли к ней. Она растерянно смотрела на поникшую седую голову Поликарпа, слышала, как тяжело с прерывистым хрипом доносится из груди его дыхание, и не могла произнести ни слова. Сердцем она сочувствовала ему, но при всей симпатии, не могла понять. У нее никак не укладывалось в голове сама возможность такой безотчетной отцовской любви к чужому мальчишке, чьи гадкие наклонности с самого начала не обещали ничего хорошего.

Ей до сих пор казалась неоспоримой простая истина — добрый честный человек не может в силу своей душевной чистоплотности искренно привязаться к человеку бесчестному и жестокому. Подобная привязанность казалась ей настолько невероятной, что, видя перед собой живой пример обратного, она была совершенно обескуражена и сбита им с толку. Ей требовалось какое-то время, чтобы собраться с мыслями.

Конечно, она еще так мало знает людей. Может быть, она совсем их не знает. Пусть так. Но она слишком любит Поликарпа Матвеича, чтобы спокойно наблюдать, как близкий ей человек страдает от непроизвольного слепого чувства. Но пока она лихорадочно подыскивала какие-нибудь разумные объяснения, в ее голове повторялся один и тот же неизменный вопрос: «Почему это случилось именно с ним, за что?»