Гори, гори, моя звезда... - [5]

— Ось воно як по-городскому! — поддавал жару иллюзионщик. — Мужик из дому, а жинка к другому!

Зрители прямо-таки зашлись от хохота. Не смеялись только Искремас и Крыся. Артист в ярости скрежетал зубами, а Крыся, сцепив у подбородка худые ручки, не отрывала от экрана зачарованных глаз.

— Не смей смотреть! — прошипел Искремас. — Это же галиматья!

— Та ну вас! — отмахнулась Крыся. — Я вже пять разов смотрела. Сейчас так жалко будет… Ой! Ой! — И она заплакала.

— Не смей! Не смей плакать! — приказывал Искремас.

Но события на экране действительно приняли печальный оборот. Дитя, оставленное без присмотра, уронило в море свой мячик, побежало за ним, споткнулось… и вот уже на пустынных волнах качается лишь детская соломенная шляпка.

— Эх, интеллигенция! — злорадно комментировал иллюзионщик. — Пардон-мерси! А родное дитя, будто кутенка, утопили!

Тем временем преступная мать вернулась из кустов, увидела на волнах детскую шляпку и, все поняв, стала в отчаянии ломать руки.

Крыся зарыдала в голос.

— Ой, лышенько! — завздыхали в темноте и другие зрительницы.

Лента кончилась. Публика, громко топая, двинулась к выходу. Остались сидеть только Искремас и Крыся.

Иллюзионщик утер взмокший лоб и улыбнулся Искремасу.

— Что, коллега, не одобряете? — сказал он нормальным петербургским голосом. — Ей-богу, зря. Народ меня ценит. Они мне хлеба, я им — зрелищ…

Больше Искремас не мог терпеть.

— Это возмутительно! — завопил он. — Люди истосковались по искусству, а вы их пичкаете черт знает чем! Убирайтесь отсюда вон! Здесь будет проживать Вильям Шекспир!

— Позвольте! По какому праву? — окрысился иллюзионщик.

— По какому праву? — процедил Искремас сквозь сжатые зубы. Теперь он (конечно, бессознательно) играл уже другую роль: не Христа, изгоняющего торговцев из храма, а чекиста, которому этих торговцев поручено арестовать. — По какому праву?.. Я эмиссар революционного театра. То, чем вы тут занимались, — профанация искусства, а следовательно, скрытая контрреволюция!..

И, зловеще прищурившись, он сунул руку в карман — не то за мандатом, не то за наганом.

Зрители, задержавшиеся было в дверях, чтобы послушать скандал, при грозных словах «мандат» и «реквизировать» сразу улетучились.

— Если мандат, тогда — пожалуйста, — потерянно сказал иллюзионщик и стал свинчивать свою механику. — Но уверяю вас, я тоже, в меру своих сил, сеял разумное, доброе и вообще…

— Вам помочь? — неловко спросил Искремас. Ему уже стало жалко побежденного.

Но иллюзионщик испуганно замотал головой, вывел на улицу свой дамский велосипед, взгромоздил на горб аппарат, динамо, шарманку и поехал, вихляя, с базарной площади.

Искремас окинул антрепризу господина Пащенко хозяйским взглядом.

— Крыся! — сказал он и обнял девчушку за худенькие плечи. — Я видел, ты плакала, когда смотрела на экран. Но ведь это была дрянь, подделка… И вообще белиберда!.. А я открою для тебя дверь в настоящее искусство. В новый, удивительный мир!

На оглоблях брички сушились рубахи и подштанники Искремаса. Выплеснув мыльную воду, Крыся прислонила корыто к стенке, взяла топор и принялась щепить полешко — на растопку.

Искремас беседовал в халупе с маляром — тем самым, что красил яблоки. Артист был в свежей белой сорочке и по-домашнему босиком.

— Сейчас, когда нету керосина, соли, спичек — когда вообще ничего нет, кроме сыпного тифа, — говорил Искремас, перегнувшись через стол к гостю, — обыватель испугался революции, попятился… А я, как и в первый день, скажу ей: да святится имя твое!

Маляр слушал, застенчиво улыбаясь, а странные его глаза глядели и на Искремаса и куда-то еще.

— Она дала мне внутреннюю свободу. То искусство, о котором я мечтал всю жизнь, стало теперь возможным… Даже необходимым!

Вошла Крыся, села в уголку и стала штопать носок артиста.

— Я выведу театр на простор площадей. Уличные толпы будут моими статистами, а может быть, и моими героями! Традиционный театр — лавка старьевщика… Весь этот хлам не нужен революции!

— За царем лучше було, — отозвалась Крыся из своего угла.

— Что ты мелешь, дура? — подскочил на месте Искремас. — Кто тебя научил?

— Хозяева говорили.

Искремас успокоился.

— А, хозяева… Что ж, по-своему они правы. Им, хозяевам, при царе действительно жилось лучше. А теперь нам живется лучше, потому что теперь мы хозяева… Кстати, у нас гость. Почему ты его не угощаешь?

— Нема ничого, — с вызовом сказала Крыся.

— Как это — нема? А картошка! Я видел, ты чистила.

— Нема никакой картопли.

— Здравствуйте! Он же сам нам принес. Целый мешок!

Маляр сидел и миролюбиво улыбался.

Искремас вскочил из-за стола и полез смотреть в печку. При этом он говорил гостю:

— Поразительное существо! Упрямая, злая и глупа, как морская свинка. Представляете, она даже не может запомнить, как меня зовут! Ну-ка отвечай — как меня зовут?

— Якиман, — неуверенно сказала Крыся.

— Искремас! Искремас!.. А вот и картошка. Зачем же ты лгала?

— А всех кормить, так сами с голоду подохнем.

— Замолчи! — Он поставил перед маляром дымящийся чугунок. — Вот. Прошу вас… И ты, Крыся, поешь.

Сам Искремас есть не стал. Он вообще ел очень редко; всегда находились какие-нибудь более важные дела. Сейчас, например, комкая в пальцах подбородок, он наблюдал за Крысей: