Горестная история о Франсуа Вийоне - [7]

— Ой, хитрей ты!

— Я знаю только одно: то, что сказал мне мэтр Гийом, — продолжал школяр, кладя паштет на стол. — Он послал вам его от чистого сердца. И принять вы его должны тоже с чистым сердцем.

Говоря это, он чувствовал, что мать внимательно смотрит на него, не отрывая глаз, и ее взгляд немножко сковывал его. Старушка покачала головой.

— Что с вами, матушка? — спросил Франсуа.

— Подойди-ка ко мне. Что-то ты бледный.

— Вы находите?

— Да, — кивнула она. — Уж не заболел ли ты случаем?

— Ну вот еще! — отмахнулся Франсуа. — Вы зря беспокоитесь по пустякам. Я ничуть не болен и даже наоборот, здоров как бык. Наверно, я просто замерз, пока шел к вам, но сейчас все пройдет. Смотрите…

И чтобы рассеять тревогу матери, он принялся тереть ладонями щеки и тер до тех пор, пока они не запылали огнем, и при этом смеялся во все горло.

— Ну а теперь, — скороговоркой пробормотал он, хотя и не решаясь посмотреть в глаза матери, которая взяла его за руки и привлекла к себе, — вам все еще кажется, будто я бледен и болен?

Глава III

Обратно он шел медленно, понурив голову, и подбрасывал на ладони несколько жалких су, которые мать дала ему, когда он собрался уходить, и, наверное, впервые не испытывал никакого удовольствия от прогулки по улицам. Ему было грустно. Он страдал, оттого что пришлось кое-что скрыть от своей добрейшей матушки, и испытывал стыд и какую-то угрюмую тоску. Но вокруг Франсуа было полно людей, мужчин, женщин; они обгоняли его, шли навстречу, бросали на него взгляды, и сам он тоже, несмотря на непонятную горечь в душе, поглядывал на служаночек и хорошеньких девушек, спешивших с видом добродетельных скромниц. Машинально, без всяких задних мыслей, он провожал их глазами и чувствовал, что взгляды его воспринимаются благожелательно, и настроение у него постепенно улучшилось. Разве он виноват, что ему все время хочется глазеть на девушек? Знать, в его природе, в его характере заложена эта потребность любить и быть любимым.

В нем всегда жила некая безмерная ласковость, от которой он так страдал в детстве, когда хмурыми днями стоял, прижавшись лбом к стеклам, в своей каморке в доме при церкви святого Бенедикта и смотрел, как играют на улице его сверстники. Господи, какими бесконечными и невыносимо пустыми казались ему эти дни! Он не мог дождаться, когда наступит четверг, потому что по четвергам матушка приходила навещать его, забирала с собой, осыпала поцелуями, рассказывала всякие истории. Он их все запомнил. Что за чудесные это были истории. И только он подумал о них, тотчас в памяти всплыли, как будто все это было вчера, воспоминания о цвете неба, о домах, об ароматах лета, что доносились из сада.

— И эти дни тоже ушли, — прошептал он, предаваясь совершенно нелепым размышлениям. — Но почему?

Вряд ли кто-нибудь смог бы дать ответ на этот вопрос, да и он сам тоже не стал его искать. Только что он был преисполнен скорби и вдруг — видать, это было заложено в его характере — почувствовал, что к нему вернулись бодрость и веселость. Он превратился в совершенно другого человека и теперь посмеивался над своей дурацкой мрачностью, обзывая себя чокнутым.

Может, он и впрямь чокнутый. Ну а если не чокнутый, то по крайней мере чудной, переменчивый, послушный, точно флюгер, любому ветру, способный, к примеру, после раздумий о безвозвратно ушедших днях задать себе вопрос: «Но куда они подевались? Кто их унес?»

Однако ответа и на этот вопрос он тоже не знал. Может, тот самый ветер, что унес друзей, смел один за другим и эти дни, но солнце все равно продолжало сиять, небо оставалось синим, а девушки, что встречались ему на улице, улыбались и были несказанно хороши собой. Так что стоит ли впадать в уныние? Девушки до того влекли его, что Франсуа достаточно было лишь подумать о них — и он сразу утешился. Пусть кто хочет попробует объяснить подобную перемену настроений. Франсуа же она нисколько не волновала. А сегодня еще меньше, чем всегда. Теперь он стал мужчиной. Он изведал плотские утехи и, думая о Марион, ничуть не испытывал ханжеского унижения, оттого что она доступна всем и каждому; напротив, невольно чувствовал некое тщеславное удовлетворение при мысли, что спутался с непотребной девкой.

Тем не менее после той несчастной ночи у него остался скверный осадок, и вечерами он больше не покидал дом при церкви святого Бенедикта. Он много думал о Марион, и теперь она ему казалась чересчур грубой, низменной, плотской; он презирал ее и поклялся себе никогда больше с нею не видеться; но однажды утром встретился с Монтиньи, и разговор почти сразу зашел о ней.

— Бедняжка Марион места себе не находит, все спрашивает о тебе, — сообщил Монтиньи.

А дня через два к Франсуа пришел Колен и клялся именем Христовым, убеждая, что нельзя упускать такую женщину.

— Да ради чего? — простодушно удивился Франсуа.

Колен со свирепым видом впился в него своими маленькими глазками и бросил:

— Да ради башлей! Понял?

Школяр смутился и понурился.

— Ну что? — не отступал Колен. — Трусишь?

— Да я не умею… — промямлил Франсуа, изрядно обескураженный подобным оборотом. — Существуют какие-то подходы… Их нужно знать…