Горец II - [17]

Рамирес, прозванный Катаной, грустно усмехнулся в ответ:

— Кто сказал тебе, что я не нашел его, Конан?

Он тоже назвал юношу по имени…

«…Свободные люди Зайста, слушайте…» — словно отзвук далекого эха прозвучал в голове у Крагера Крагеров.

Он сморщился, будто от раны. Шеренги его воинов выжидающе смотрели на вождя.

— Вперед! — с хриплым рыком Черный Воин указал куда-то.

Гвардейцы недоуменно озирались.

— Куда, вождь? — решился, наконец, заговорить один из них. Он уже был готов к тому, что это окажутся его последние слова.

Но на сей раз предводитель не обнажил меча.

— Вперед, бараньи головы! — снова прохрипел он. — К старому зиккурату! Бегом!

И, во время короткой паузы, покуда отряд разворачивался в нужном направлении:

— Я знаю, я чувствую… Не спрашивайте у меня — каким образом!

Никто и не думал у него спрашивать. Не было таких глупцов. И самоубийц — тоже не было!

— …Кто тебе сказал такое, Конан?!

И снова ропот прошел по залу.

Они находились теперь в здании старого зиккурата. Как святилище оно не использовалось уже на памяти двух поколений — с тех пор, как цоколь его треснул после землетрясения, а стены угрожающе накренились, готовые рухнуть.

За эти десятилетия здание еще более обветшало. Трудно было сказать, можно ли теперь называть укрываемую его крышей площадку «Святой землей…».

Наверное, нет… Ведь святость — не место, не предмет. Она творится лишь осознанием ее как таковой…

— Есть у нас новый предводитель, свободный народ Зайста! И он — здесь!

И снова короткая боль пронзила голову Черного Воина. Будто орел, изображенный у него на шлеме, вдруг клюнул его сразу в оба виска одновременно.

— А, проклятье!

По верхней губе его тонкой, нерешительной струйкой стекала кровь, струящаяся из лопнувшего сосуда в ноздре.

Он смахнул эту струйку тыльной стороной ладони, как надоедливое насекомое. После чего вытер руку о широкий кожаный пояс, украшенный клыками его молочных братьев по собачьей яме.

Как всегда, прикосновение к этим кусочкам кости успокоило его.

Катана простер перед собой ладонь — и словно невидимый ручеек теплоты истек из ее середины. Все почувствовали его.

Конан тоже ощутил эту теплоту. Более того — ему показалось, что луч ее прошел сквозь его грудь, неведомым ощущением обогатив тело и душу.

Но ведь так не могло быть… Или?

Да нет, какое там «или»! Наверняка Рамирес просто указывает на кого-то за его спиной.

Подумав так, юноша обернулся через плечо.

— Что ты вертишься, Клеймора! — продолжал Катана со странным выражением в голосе. — Никого сзади тебя нет.

Конан по прозвищу Клеймора, восемнадцати лет от роду, и сам уже видел это.

10

Клеймора?

Звонкое, лихое, веселое имя-название. Как вкус старого вина из резного кубка. Как птичий крик.

«Клей-мора!» — пронзительными голосами кричат острокрылые чайки, пикируя с меловых утесов вниз, выхватывая рыбу из глубин морского изумруда…

«Клей-мора» — в такт им присвистывает чибис над вересковой пустошью.

И снова, снова — птичьи крики, блеяние овец, бредущих сквозь вереск, дым, запах вяленого мяса, запах старого эля, звук волынки, снова птичий крик…

Стальная птица распустила тонкое перекрестье крыльев над колыбелью. Длинно и узко ее тело — длиннее крылатого размаха.

На конце же каждого крыла — по ажурному цветку. Цельно с перекрестьем выкованы эти цветы. Умел был кузнец…

Неярко блестит прорезной металл лепестков. Блестит вороненая сталь.

Как змея вокруг кола плетня, вьется по клинку старинная надпись. Нет сейчас знатока, способного прочесть ее. Видать, мудры были предки!

Но зачем читать? И так каждый в их роду знает ее наизусть!

Родовой лозунг, девиз. Столь же звонкий и отточенный, как режущая кромка меча.

«Дружбу — друзьям, службу — старейшинам, покорность — Богу, честь — никому!»

Вот что выгравировано на клинке!

Ему не было и года, когда отец повесил над его колыбелью стальную птицу фамильного меча. «Прапрадедовский» — так называли его.

На самом деле он, конечно, был еще более древен. Просто дальше своего прапрадеда отец не знал родства. Именно с прапрадеда начиная, старший из мужских потомков рода получал в наследство вот этот меч — клеймору.

Длинный, узкий, хищно вытянутый клинок, равно пригодный для рубки и укола. Двусторонняя заточка. Старинный закал столь хорош, что за полтора века, — по меньшей мере! — как сошла клеймора с кузнечной наковальни, на ней не появилось ни одной зазубрины.

А она редко стояла без дела! Не один вражеский клинок был перерублен, не одна кольчуга или шлем были иссечены вместе с их содержимым.

А еще была крестовидная гарда — поперечины креста выгнуты летящим изгибом (вот они — крылья птицы!). И железные цветы, чудо кузнечного ремесла, на конце каждой поперечины.

(Но не только украшением были их лепестки! Позволяли они зацепить оружие противника — и вырвать его из рук поворотом кисти.)

И была еще обмотанная шагреневой кожей рукоять для двуручного захвата

— такая же длинная, тонкая, изящно-прочная, как и сам клинок, но теплая и приятная на ощупь.

Шагрень не давала ей повернуться в ладони: если скользка была ладонь от пота или же от облегавшей ее латной рукавицы.

И, конечно, была надпись вдоль лезвия. Девиз, стоящий самого меча, — а уж тем более стоящий всех мехов, золотых кубков и овечьих стад, составлявших имущество семьи.