Горб Аполлона - [20]

Не точными, но хотя бы приблизительными штрихами мне хочется изобразить оттенки его характера, доброту и застенчивость, и какую‑то незащищенность в этом мире. Конечно, я не могу вынести окончательных суждений о его жизни в своих несвязных воспоминаниях, но кое‑что мне хочется прояснить.

Почему достоинства его возлюбленные женщины превращали в недостатки? Он не способен был долго гневаться, злиться, это было природное свойство его души, и они обращали его любовь, его стремления, чтобы «всё было хорошо, тихо, спокойно» — в слабость. И сейчас, когда записываю свои о нём мысли, при взгляде назад меня не оставляют сомнения: ведь часто невозможно описать то, что происходит в душе другого. Да и как показать? Ведь каждый человек вообще всюду находит своё бессилие, свою неудовлетворенность. Как посмотреть на скрытую от посторонних глаз каждодневнопроисходящую эволюцию?

Начну всё по порядку.

Мне суждено было долго прожить рядом с Сашей, знать его с детства, вместе учиться, дружить. Потом расстаться, казалось навсегда из‑за его отъезда в Америку, но неожиданно после коллапса коммунистической системы вновь встретиться и находиться рядом с ним в последние дни его земной жизни. После его смерти мне достался Сашин архив, там были дневники, письма, черновики статей. И там хранилась его тайна.

Он мне поведывал свои мысли, стихи, и я иногда буду вставлять их в своё повествование.

Я оглядываюсь в наше с ним детство, где всходили истоки нашей дружбы, чтобы лучше поразмыслить о Сашиной и моей судьбе. Наша дружба скрашивала мне юношеские годы, и многие события почти не затрагивали нас, мы держались вместе, и это поддерживало нас против враждебного мира.

Саша был родом из профессорской семьи. Его отец заведовал лабораторией в Технологическом институте, чопорный и строгий. Выражение его лица свидетельствовало о воле и решительном характере.

Подтянутый, молчаливый и достойный. Сдержанный в общении. Мать преподавала английский в Библиотечном институте. Она была спокойная, добрая и очень красивая. Саша был их единственным сыном. Их семья жила в большой квартире на Петроградской стороне. Я встретился с Сашей, когда был в шестом классе, мы вместе ходили в шахматный кружок при Доме пионеров. Нам понравилось играть друг с другом в шахматы, и так подружились. В зимние вечера я стал приходить к Саше. Свои игры мы продолжали или у него в квартире, или у меня, и курсировали между его домом и моим. Его отца я встречал редко, он много работал и вечера проводил в лаборатории. Мне только запомнились его властные чёрные глаза. К матери Саши Асе Романовне я относился с некоторым благоговением, как и к своей, она дышала обаянием. Мне кажется, что даже её голос был приятного тембра. Она всегда нас чем‑нибудь угощала: вареньем из малины или слив, сгущенным молоком, конфетами. Ася Романовна играла нам на старинном пианино, садилась и импровизировала. Мне нравилось смотреть, как двигаются её руки, я любил музыку, но серьёзно заниматься музыкой не хотел, а Саша два раза в неделю ходил на занятия в музыкальную школу. У них в квартире были остатки античной мебели. Особенно мне запомнилось бюро с выдвижной крышкой и стулья с овальными спинками и резными завитками. Ася Романовна иногда присоединялась к нашим играм, предлагала нам игру «в города и страны», раскрывала большую карту и мы отправлялись путешествовать по миру. «Отплываем в Константинополь… нас встречает турецкий султан… Пересекаем громадные пространства Атлантического океана и приближаемся к Нью–Йорку. Тут Сашу и Витю встречает Статуя Свободы…»

В школе нас изумляла глупость наших товарищей. Мы читали книги — переводные, исторические, о которых они понятия не имели, и мы почти ни с кем не сближались. В коллективной жизни класса мы участвовали, но дома сторонились своих одноклассников. Всегда держались вместе, ходили на каток ЦПКО — Центральный парк культуры и отдыха, где «скользили по гостеприимной поверхности, и тепло разливалось под ушанками и свитером…»

Неустанная советская пропаганда, казалось, не внедрялась в наше сознание глубокими гвоздями. У нас было тяготение к независимости.

Одним из памятных событий в наши детские годы были дни смерти Сталина. Там, где наш переулок вливался в улицу, мы встречались и вместе шли в школу. Путь этот был для нас, как ритуал… И он остался самым длинным путём в жизни, и сколько бы мне не пришлось жить, всё равно это будет самое длинное время в моей жизни.

В тот мартовский день вся улица плакала, около репродукторов стояли чёрные люди и слушали сообщения. Что же будет?! Что будет?! — стонала одна женщина, и казалось, все молча вторили ей. И то там, то тут этот вопрос на лицах людей, все растеряны, убиты, беспомощны. Что же будет? Вопрос повисает в воздухе и летит по толпе, и люди будто сливаются в этом вопросе, как в экстазе. Горе, горе, всенародное горе. Ритуальные стоны по всей земле. В самом воздухе было что‑то мрачное и тяжёлое. Умер Сталин. Всё в трауре.

Умер Сталин — гросс учитель,

Умер боженька в фуражке.

Крик безысходности: что будет? — пронзил меня и захватил. И на какое‑то время во всём моём существе ничего больше не было кроме чувства страха, что же будет? В этой полнейшей беспомощности было даже что— то мистическое. Подобного единения с толпой и такого наслаждения от этого слияния я потом никогда не испытывал.