Горб Аполлона - [2]

— Может быть, ты послушаешь меня? Продолжать мне оставаться? — говорит он с обидой в голосе, обращая мои мысли на происходящее.

— Давай пройдём в гостиную, сядем, я принесу стаканы, бутылку вина, и поговорим. Он проследовал за мной. Несколько минут проходит в молчании.

Гость быстрым взором окидывает стену, и его взгляд задерживается над камином напротив дивана, где на самом видном месте в пору наших встреч висели его картины. Теперь их там нет. Снисходительно–ироничная усмешка мелькает на его лице. Много смыслов можно было прочесть в этой усмешке. «Ну вот мол, все — предатели! И ты такая же, как и все».

Эти картины–лица он рисовал после трагической смерти моего мужа Якова, обстоятельства гибели которого я сейчас не буду описывать, и эти рисунки были его и моей памятью о Якове, символизируя нашу дружбу.

«А картин‑то уже нет. — Всё забыла!».

В те печальные мои дни Игорь прилетел в Хьюстон на похороны Якова из Англии, где в Лондоне ставил какой‑то спектакль. Его приезд был поддержкой моих сил сопротивления отчаянию, источником магической силы. Тогда в несчастии он утешал меня всяческими способами, словами и даже шутками, разыгрывал «театр», взяв всю режиссуру на себя. В то время его слова и действия для меня имели значение молитвы, были целебным бальзамом.

В момент, когда последний щебень вместе с землёй упал на Яшин холм, когда могила была уже закрыта, при проливном дожде и небе, покрытом тучами, посреди мёртвой тишины он, повинуясь неясным импульсам, издал пронзительный и протяжный крик отчаяния, переходящий в высочайший накал страсти, уходящий в небеса. Крик был сладостный и дикий, пронизывающий и показывающий нам, самым близким друзьям Якова, что исступлённым стоном заканчивается жизнь, как и соитие. В его таинственном соло всё сплелось: призыв любви и страсти, отчаяния и сладострастия, жизни и смерти.

В эти секунды каждый из нас улетел в запредельное… по ту сторону… ушёл от всех оков жизни, закрыл глаза на трагичность существования и ужасы ночи. Родилось внезапное общее опьяняющее чувство, неизвестный сон, в который Игорь погрузил нас, чтобы мы посмотрели обратно на жизнь, как на вожделение. Два существа, сливаясь в блаженстве для высшей радости, ужасаются пробуждению. Мы все снова увидели, что радость соединения двух людей — сладостный союз и отчаянье завершения акта любви похожи на всю жизнь, не различаясь по времени перед вечностью, и что в акте любви заключается элемент аналогичный смерти. В эти мгновения смерть явилась нам не как предмет ужаса, а как естественное виденье. И никто из нас не должен отчаиваться, а, преодолевая страх безысходности, наслаждаться жизнью. Вопреки.

А когда всё стихло, все хранили торжественное молчание, ставшее просветлённым, сосредоточенным, одухотворённым.

Несколько часов спустя, когда я тихо сидела в гостиной, смотрела на Яшины картины и плакала, он подошёл ко мне и, взяв мою ладонь в свою, подогнув колени и склонив голову, говорил и говорил прекрасные слова утешения: «Яков, мой великий друг, всю жизнь стремился к чистому свету и обрёл его. Посмотри на его картины, на свет, идущий изнутри сквозь сплетение чёрных линий, сквозь паутину жизни, на возникающие из хаоса мира фигуры. Посмотри! Мне больно без него в этом уменьшающемся мире, в сокращающемся для меня времени. Я мог с Яковом часами говорить о возвышенном, но он слишком хорошо относился к людям, к этим лимитивно–образованным дикарям, и попал в эксоновскую яму со скорпионами. Прометей за свою чрезмерную любовь к человекообразным подвергся терзаниям коршунов, так и Яков, как Прометей… Посмотри, коршуны вокруг кружат! А ты — художница жизни. Ты должна жить. Я буду молиться за тебя и за твоих сыновей. Зови меня всегда, и я буду рассказывать тебе сказки. Никто тебя так не рассмешит как я, ты будешь смеяться пригоршнями. Заговорю лаем Руслана, как Яков хотел, чтобы мы прорубили тропинку в американо–таёжных завалах к нашему родному концлагерю. (Яков предлагал ему поставить фильм «Верный Руслан») Давай, я назову все неназванные Яковом картины смешными именами, например, эту… — и, показывая на фиолетовую абстрактную картину, называет: «Мир–ра ебётся со слоном».

И всегда потом при взгляде на эту картину с растекающейся нежной фиолетовой поверхностью я улыбалась.

На второй день пребывания в моём траурном доме, когда иногородние Яшины друзья стали разъезжаться, Игорь вдруг сам принялся рисовать картины. При палящем техасском зное, расположившись в тени эвкалипта, растущего в нашем дворе, взяв бумагу, холсты, краски, цветные карандаши в Яшиной мастерской, он как одержимый безумной страстью, все свои чувства стал отдавать краскам. Он не хотел ни есть, ни пить, ни общаться с людьми и, погрузившись в отрешённое состояние, разговаривал только с красками, будто мистифицировал.

Бесчисленные точки разных цветов и размеров падали на бумагу и, сгущаясь и рассеиваясь, образовывали загадочные лица–маски. Он выводил эти точки, точку за точкой, чёрточку за чёрточкой, линию за линией, и становился как бы медиумом, через которого Первохудожник доносил радости и печали непрерывно меняющегося мира. Из хаоса точек неожиданно возникало лицо, как чистое состояние — или страдания, или созерцания, или умиротворения, или гнева. Одно лицо было из сплетений голубых и розовых тончайших точек, как созданное из нежнейшего вещества и будто освещённое изнутри. Другое — мужское мудрое, волевое лицо… холодное и грозное. Казалось, в рисунки Игорь вкладывал страстное удовольствие, и лица, им нарисованные, были красивыми и таинственными. В этих картинах не было показа отвратительных внутренностей, какие он видел в людях в повседневной жизни, всегда улавливая плохое, изнанку. Нарисованные любовью и печалью, вдохновенные, эти картины–лица оставались в чисто эстетической сфере и прикасались к красоте. Восхищение публики его картинами Игорь принимал с ироничной снисходительностью. Красавица Таня, учёный— термодинамик, одна из его поклонниц, от любви с которой, как он шутил, «может родиться только формула», и «вместо украшений меж грудей у неё висит маленький компьютер», восторгалась его картинами. На её восхитительно–восторженные отзывы он возражал, соединяя кокетство с правдой.