Горб Аполлона - [11]

Игорь переехал из Лос–Анджелеса, который возненавидел, в Бостон, купил хороший дом в приличном районе, на одном этаже жили они с Алидой и дочкой, а на другом его сводная сестра со своей семьёй. Он был окружён заботой и вниманием, муж сестры Саша организовал несколько домашних выставок–распродаж его картин. Алида день и ночь печатала его принты, делала шёлкографии, его поклонницы давали деньги на развитие его деятельности. Я с ним встретилась в Бостоне, куда тоже переехала после смерти Яши. Мы виделись с Игорем, он смешил меня, зная, как ценен смех и юмор, давал хорошие советы. Это он посоветовал мне не создавать «бизнес» — не открывать художественную галерею. Он театрально представил меня в роли «бизнесвумена»: Где галерист? Он плачет, спрятался, обнимая картины. Художники за спиной шушукаются с покупателями, чтоб утащить свои собственные малевания и по дешёвке сбыть их твоим же клиентам. Помощница Алида считает деньги, которых нет…» «Если ты будешь продавать картины, — значит ты «наябываешь» художников. Если же ты не будешь продавать, — то тебе нужно торговать селёдкой. В любом раскладе ты выглядишь, как устрица». Я последовала его совету, — не ушла в бизнес «продавания картин», и неоднократно вспоминала его предупреждение.

Постепенно Игорь начинал со всеми портить отношения, становясь более загадочным, «под тупыми углами разворачиваться друг от друга», сначала поссорившись с сестрой и её мужем, которых «вытаскивал» из Союза: писал о них во все влиятельные организации, сенаторам, конгрессменам, поднял целую бучу вокруг их отказа, и когда их выпустили, то стал считать, что они навечно ему обязаны. Чувство, что вся семья ему должна служить и слушаться, ещё больше укрепилось, потому что цена дома, который они вместе с сестрой купили, была намного «скощена», благодаря обаянию и охмурению Игорем продавальщиков. И в конце концов пришлось признание своей власти над семьёй сестры выяснять через суд — кто на каком этаже должен жить, кто чем владеет, чей подвал и чей чердак. Поссорился он и с мачехой, которой помогал найти квартиру в хорошем и недорогом доме, а потом настаивал, чтобы она взяла к себе жить его отца. И, наконец, даже с Алидой, терпевшей его дольше всех.

Он снял отдельную квартиру, стал всё притемнять, уходить в подполье, скрывать …

В районе Бостона он сделал одну довольно успешную выставку своих картин, но не на престижной улице Ньюбери стрит, и потому прислал нам приглашение на открытие выставки после того, как выставка уже закрылась. Говорил, что если он захочет, то затмит всех художников, выставляемых в самых шикарных галереях. Но затмеваться стал сам, перестав рисовать, работать. Он придумывал различные оправдания своему ничегонеделанию, изобретал различные предлоги для этого, то вдруг появлялся с палкой, хромал, мол, спина болит, то выдумывал, что он в Японии ставит какое‑то представление, и даже показывал неизвестного происхождения японскую газету с его фотографией. То пришёл весь заплаканный с перевязанной головой, заикался, сказав, что вот уже четыре месяца он в таком состоянии — переживает убийство своего друга Гены в Нью–Йорке и не может ничего делать. «Но вы ведь разошлись сто лет назад, ещё до отъезда из Союза, и друг друга ненавидели?!» Видя, что я ему не верю, он решает «достать» меня: «Даже Якова смерть так на меня не подействовала!». «Так ты не заикался, а рисовал», — сказала я.

На почве неудовлетворения самим собой стали вырастать ядовитые растения.

Наши встречи и разговоры постепенно принимали всё более «неинтересный характер». Всё реже и реже он шутил, всё меньше юмора, и я уже не покатывалась со смеху над его шутками. Выдумывал про свои «занятия», почти каждый телефонный разговор прерывал: «Перезвони мне, пожалуйста, ко мне пришли студенты». Хорошо, перезваниваю. Через две–три минуты: «Ко мне звонят из Голливуда, позвони завтра». И на завтра и на послезавтра: «Не могу разговаривать: важные господа из Англии». «За мной приплывает яхта, меня ждут в гавани». «Вчера был в богатом ирландском еврейском доме, где висела карта Израиля в натуральную величину, я не могу говорить, мне звонят», «Я сейчас на телефоне с Францией! Перезвони!» «Мне звонят из Японии, перезвони!» «Меня ждёт лимузин…» Если же он не прерывал разговор, то беседа превращалась в длинный монолог несусветных преувеличений и хвастовства. Чем больше он отходил от деятельности, тем больше погружался в придумывание про себя, в обман окружающих насчёт самого себя. Уходил в подполье, не только метафорически, но и на самом деле, — отсиживался в подвале, говоря, что уехал в Австралию или Индонезию. А как потом выйти из подвала? Что показать?

Какие картины, какие спектакли? Можно только заказать газету с иероглифами, с вензелями отелей, с графскими приставками.

У Аполлона, бога всех творческих сил, талант затмевался, начинал вырастать горб, и он становился обидчивым и нервным, как горбун.

В одной из ролей он любил Яшу, в других — незнакомый, отстранённый жестокий.

Холодная война между Союзом и Америкой закончилась. Открылась первая возможность поездок эмигрантов в покинутое отечество. Жена Игоря Алида собралась в поездку в Ленинград. Я попросила её передать альбом Яшиных картин, сделанный после его смерти. Альбом был красивый и изящный, хотелось, чтобы он был у наших друзей в России, как память о Яше. Договорившись с Алидой накануне, я привезла три альбома на следующий вечер на квартиру Ксаны, организовавшей эту первую поездку эмигрантов. Безусловно все волновались, обсуждали неслыханное событие, и вдруг за чаем, после того, как я встала из‑за стола и хотела достать альбомы, лежащие в сумке в коридоре, и уже подошла к стеклянной двери, выходившей в коридор, Игорь, тоже присутствующий на встрече, меня оборвал: «Что это ты придумала передавать? Слово «передавать» он произнёс по слогам, окрашивая каждый слог желчью, будто бы я хочу сделать что‑то мерзкое. Он в поступках людей умел видеть плохое. Я это уже знала, но как всегда люди думают, что к ним не относится презрение, что их‑то выделяют и, может быть, даже любят, и… всегда ошибаются. Я вдруг увидела всю ошибочную глупость своих ожиданий, степень его отчуждения от меня. «Алида едет повидать свою мать, она ради матери затеяла эту поездку. Для матери». В эти казалось бы нормальные предложения с обычными словами и желаниями он вносит столько оттенков, подчёркивая, что, мол, Алида — святая, а другие (в данной ситуации я) не достойны таких возвышенных идей»… В эти секунды ему важней всего возвысить Алиду, перед которой он, видимо, хорошо провинился, проиграть перед публикой, какой он хороший, произнести слова «мать», «повидать».