Гончая. Гончая против Гончей - [129]

— Вы в самом деле полковник Евтимов? — спросила, испуганно улыбаясь, секретарша.

Теперь мне оставалось сделать последний шаг — сесть в свой разбитый «запорожец» и поехать на улицу Евлоги Георгиева, дом восемнадцать.

(8)

«Сегодня первое апреля, — рассеянно думаю я, — день обманов… сегодня каждый имеет право соврать, но я знаю правду!» Я выждал три дня, чтобы подготовиться, подавить в себе стариковскую сентиментальность, вытравить из своей души даже тень сострадания, возвратить себе беспристрастие Гончей, стоящей на краю широкого поля и обладающей единственно свободой преследовать и ловить. Всю ночь я проспал глубоким сном, мне снилось, что я мертв, а это хорошая примета — я помню еще от матери, что видеть во сне собственное небытие — к удаче. Я плотно, как Пешка, позавтракал, чисто выбрился и надел светлый костюм, внушив себе, что сегодня праздник.

Я взял в буфете два двойных кофе, они стоят на стеле, остывая, но я не спешу: я решил досчитать до тысячи, но пока досчитал только до восьмисот пятидесяти четырех. Просто мы с Пешкой молчим три или пять минут, он угодливо улыбается, пытается со мной заговорить, словно ненароком замечает, что весна — его любимое время года, намекая тем самым на то, что пора кончать, пора признать его полную невиновность и отпустить его на все четыре стороны в сияющий апрель. Подтянув на коленях брюки, словно боясь помять несуществующую складку, он удобно устраивается в кресле и закуривает.

— Знаете анекдот о шампуне, гражданин следователь? — старается он меня развеселить. — Один кретин вошел в магазин и спрашивает продавщицу: «Есть у вас шампунь?» «Только яичный», — отвечает она. «Ну ладно, дайте мне один, хотя, по правде, я собирался помыться целиком!»

Девятьсот восемьдесят шесть, девятьсот восемьдесят семь… Пешка инстинктивно понимает, что сегодня мы не будем обмениваться шуточками, что наша взаимная любовь пришла к концу и именно поэтому сейчас мы как бы одно целое. Он чувствует, что мы уже не можем друг без друга, что наконец будем по-настоящему вместе, прежде чем расстаться. Столешница моего стола пуста, мне больше ничего не нужно, кроме Пешки, а он здесь, передо мной. Я не испытываю волнения, я полностью беспристрастен, как ползучее растение, в душе у меня холодно и пусто. Тысяча… — мысленно произношу я и включаю магнитофон.

— Два месяца, Илиев, я терпеливо вас слушал, — начинаю официальным тоном. — Сейчас буду говорить я, потому что должен сказать вам что-то важное… последнее, относящееся к нам обоим и особенно к Христо Бабаколеву.

— Ну, конечно, гражданин следователь, — соглашается Пешка, лицо его застыло, в глазах скрытая ирония и подхалимство.

— Вы измучили меня, Илиев, довели до ручки… но и за это я вам благодарен. Мне было известно, что вы профессионал, что вы прошли высшую школу в детской колонии и в тюрьме, я предполагал, что вы ловки и хитры, восхищался вашей невероятной памятью, вашим умением прекрасно, даже красиво рассказывать, но помимо всего этого вы оказались и умны… намного умнее, чем я мог предположить. Примите этот комплимент, хотя он вам и не пригодится…

— Но, гражданин Евтимов…

Реакция Пешки меня не интересует, в душе у меня холод. Закуриваю свою первую за день сигарету, с наслаждением затягиваюсь.

— В старости человек действительно глупеет, потому что становится сентиментальным, раскисает. Вам, Илиев, удалось меня растрогать, сделали вы это блестяще, но, увы, переборщили, превысили дозу, а от дозы, как известно, зависит, будет ли данный медикамент лекарством или ядом. Вы сделали мое сострадание вашим союзником, но увлеклись, недооценили меня, и в этом ваша ошибка.

— Вы что-то меня разыгрываете, гражданин следователь…

— Не прерывайте меня! — обрываю я его. — Начну с самого начала, потому что иначе вы мне не поверите, что мне известно все. Итак, в июне прошлого года вы действительно встретили женщину, назвавшую себя Фани Неновой, верю, что это произошло в вокзальном ресторане, верю, что вам снились цветастые занавески и коврик на стене, что у вас было болезненное стремление к своему дому, что одиночество в жизни вас подавляло и вы хотели иметь, по вашему выражению, дом, куда могли бы податься. Верю, что Фани привела вас в недостроенный дом в квартале «Горна-баня», и вы пережили восторженное чувство возвращения блудного сына. Верю, что вместе с четырьмя с половиной тысячами вы притащили и детскую кроватку, которую видели во сне и которая, как вы надеялись, должна была стать вашим будущим. В какой-то миг у вас были и Фани, и дом… в пустых неоштукатуренных комнатах вы мысленно видели и ваших детей. Теперь у вас был смысл существования, перед вами открывалась новая жизнь. Верю, что вы проводили Фани в аэропорт, что потом ждали ее с букетом роз, верю в сложность чувств, которые вы испытывали, поняв, что вас обманули. Сперва вам пришлось проститься с самой большой иллюзией в жизни, разрушить все самое сокровенное, что вы когда-либо создавали, — семейный уют, свое место в жизни. Потом вас охватила обида: впервые вы поступили честно, а вас грубо обманули. Помимо красивой мечты, Фани украла у вас вашу самую большую ценность — сущность мошенника, человека, привыкшего брать все обманом. Она нанесла вам душевную травму, насмеялась над вашей опытностью, над вашим единственным умением — обводить людей вокруг пальца, делая их несчастными. Вы, Илиев, оказались жертвой, а это, по-вашему, было непростительным поступком… и ваше огорчение постепенно превратилось в жажду мести.