Гончая. Гончая против Гончей - [12]
Пока длится допрос, я раздраженно отмалчиваюсь. Задаю изредка вопросы и предпочитаю точить карандаши. Это производит на Искренова известное впечатление, прозорливость ему подсказывает, что все между нами начинается только сейчас. Напряженная тишина в моем кабинете напоминает тугой, перезревший плод. В углу, на вешалке, висит моя военная форма, сейф у меня за спиной приоткрыт, магнитофон выключен, но я не утруждаю себя и не перематываю пленку. Все эти предметы, включая звонок под письменным столом, создают атмосферу моей деловитости и всемогущества.
Искренов тоже не торопится, он исчерпал себя в изящном монологе. Мы продолжаем говорить о чем-то незначительном, толкуем о древесных материалах, о сделках на полевой клен, о взятках и долларах, «заготовленных на зиму» в банках из-под соленьев, — обо всем, что не является для нас обоих тайной. Я точу карандаши, которыми никогда не воспользуюсь. Искренов гасит в пепельнице сигарету и сочувственно говорит:
— Вы же мучаетесь, гражданин Евтимов…
ГЛАВА ВТОРАЯ
На улице идет унылый, монотонный дождь, крупные весенние капли барабанят по жестяному карнизу окна. В просторном помещении стоит легкий запах влажной одежды на людях, которые собрались здесь, чтобы пообсохнуть. Мне хочется спать, и я с трудом раздираю веки. В последнее время оперативки по понедельникам меня тяготят, они напоминают священный ритуал, который повторяется издавна и который охраняется портретом Дзержинского. Суровый, в плотно застегнутой гимнастерке, нарком устремил на меня проницательный и всепрощающий взгляд. На этих оперативках я постоянно чувствую себя виновным, мелочным в душе и неудачливым.
Шеф пребывает в хорошем настроении, он спокойно слушает, потом задает вопросы. К счастью, его внимание занимают мои коллеги. Те отвечают коротко, чинно и… высыхают. Вот уже несколько недель центральное отопление не работает, но Шеф распорядился, чтобы принесли два электрических обогревателя. В кабинете обманчиво тепло, длинный стол с зеленой скатертью завален пепельницами и личными блокнотами, в которые никто ничего не записывает. Мои веки неудержимо закрываются, я бы с удовольствием выпил крепкого кофе. Мне кажется, что я присутствую на просмотре фильма, который смотрел самое маленькое раз десять. Я знаю, что будет дальше, но из приличия не позволяю себе задремать. Шеф хрустит суставами своих изящных пальцев и одаривает нас рассеянной усмешкой.
— Благодарю, все свободны… Евтимов, прошу тебя задержаться на минуту.
Вокруг с радостным скрипом передвигаются стулья, коллеги торопятся исчезнуть, бросая на меня насмешливые взгляды — людское сострадание выражается порой в насмешке. Когда мы остаемся одни, Божидар тут же снимает очки, и я растворяюсь перед его благородно-невидящим взором. Он предлагает фирменную сигарету, а это всегда настораживает.
— Мы давно не виделись, — говорит сухо Шеф, — ты не объявляешься. Неужели ранчо с медведями над Железницей настолько тебя захватило?
Я молчу, но уже окончательно проснулся.
— Что нового в следствии по делу ПО «Явор»?
— Да, пожалуй, ничего, — отвечаю я холодно, — этот удалец Искренов во всем признается.
— Ты, приятель, меня радуешь. Так недолго и без работы до пенсии остаться.
— Я неточно выразился. Этот симпатяга говорит интеллигентно и с огромной охотой, он меня просто одолевает своими добровольными показаниями… а это неуважение с его стороны.
— Почему же неуважение? Или подобная форма общения не вяжется с твоим порочным желанием его расколоть? Будь осторожен, я тебе говорил, что чужое сопротивление порой делает нас аморальными.
— Не придирайся, Божидар! — При такой убийственной влажности даже фирменные сигареты гаснут, и, прежде чем продолжить, я раскуриваю бычок. — Если Искренов так великодушно сознается во всем, что нам известно, это явный признак того, что он умолчит о том, чего мы не знаем. Он довольно умен. Старается меня убедить, что у него есть своя философия и что я — единственный, кто заставляет его осмыслить эту гнусную философию. Уже две недели я чувствую себя идиотом — все это время меня водят за нос, говоря якобы правду. Ты понимаешь меня?
Шеф размышляет и снова начинает хрустеть изящными своими пальцами. Мне неудобно ему сказать, что таким образом он испортит себе суставы.
— Ну хорошо… Так в чем проблема?
Я листаю блокнот, но делаю это больше от смущения.
— Все, что касается валютных трюков в ПО «Явор», не секрет. Открытым остается вопрос, действительно ли Искренов отравил милашку Безинского.
— Я и сам это знаю.
— Безинский покончил с собой, или его убили. Вся комедия имеет смысл, если мне удастся понять, на самом ли деле Безинский был человеком, способным наложить на себя руки. Именно это меня и волнует.
— Я догадываюсь, куда ты метишь.
— Твоя невероятная прозорливость меня изумляет…
— Что ты знаешь о Безинском?
— Настоящий удалец.
Я склоняюсь над блокнотом и зачитываю справку, которую получил из оперативного отдела. Я свел тридцать две страницы к десятку предложений, хотя Шеф навряд ли оценит мое благородство. Я избавляю его от удовольствия остаться наедине с моим голосом по меньшей мере на полтора часа.
