Гончая. Гончая против Гончей - [110]

Кабинет Костова мне настолько знаком, будто я работал в нем много лет. Сейф с названием фирмы, выполненным старославянской вязью, умывальник с пожелтевшим, испещренным трещинами зеркалом, расхлябанная вешалка с военной формой, потертый диван, на котором я имею неудовольствие сейчас сидеть, этажерка с юридической литературой и обязательным учебником криминалистики Вакарелского и, наконец, окно с окрашенной в белый цвет решеткой. В отличие от моего окна, его выходит прямо на глухую стену — серую и скучную, местами с облупившейся штукатуркой.

— Чем могу быть вам полезен? — спрашивает недружелюбно Костов.

— Два года назад я вышел на пенсию, — тон мой почему-то извиняющийся. — Дома мне было хорошо, я занимался внучкой, смотрел телевизор, но вы ведь знаете — старая слава делает нас неразумными.

— Слава? — горько восклицает Костов. — Не смешите меня, полковник Евтимов!

Вот проблема, о которой я не задумывался. Наша стихия — анонимность, мы живем в полной неизвестности, как кроты во мраке своих мыслей. Люди хотят, чтобы личность и ее интересы находились под защитой закона, но к нашей профессии испытывают лишь нездоровое любопытство, к которому примешиваются ощущение своей зависимости, презрение и страх. В кабинете Костова не курят, это легко определить по чистоте воздуха и едва уловимому запаху мастики.

— Можете закурить, — говорит он, будто прочитав мои мысли, ставит передо мной стеклянную пепельницу. — Буду рад вам помочь.

— Меня привела к вам вот эта повестка.

Вытащив из бумажника повестку, я торжественно преподношу ее Костову, словно букет цветов. Он внимательно ее разглядывает, лицо его мрачнеет.

— Да… не явился паршивец. Вчера я послал новую повестку по месту работы.

— Бабаколев вовсе не паршивец, но уже никогда к вам не явится. Двадцать второго января он был убит.

Костов стреляет в меня взглядом, мгновенно понимает, что я не шучу, горестно вздыхает и охватывает голову руками.

— Извините, полковник Евтимов, но вы испортили мне этим сообщением день… а может, и больше, чем день.

— Что он натворил? — спрашиваю тихо.

— Бабаколев — ничего, но он был главным свидетелем в деле, которое я веду. Теперь следствие провалится — с такой невезухой и мне надо выходить на пенсию!

«Свидетелем»? Это казенное слово приносит мне облегчение. Я вдруг осознаю, что Христо не запятнал себя никакой житейской грязью, не продал свою совесть, даже будучи бившим заключенным. Он был свидетелем, свободным человеком, которого лишь расспрашивают.

— Что-нибудь связанное с наркоманами?

— Нет, — отвечает расстроенно Костов, — тут дело крупное… но оно вряд ли вас заинтересует.

— Напротив, — возражаю я, — именно поэтому я попросил, чтобы мой Шеф позвонил вашему Шефу.

Выражение лица Костова остается каменным, вынув расческу из внутреннего кармана пиджака, он причесывает свои густые волосы. Он уже успокоился, поборол досаду, что-то сейчас обдумывает, прикидывает, но терпит мое присутствие, так как знает, что я пришел не лясы точить, а дело делать. Я убежден, что он помнит все наизусть, но, как опытный профессионал, вытаскивает из ящика стола блокнот с мелко исписанными страницами.

— В течение более полугода к нам поступали сигналы, — начинает он неохотно, — что один из главных экспертов одной ассоциации берет взятки у иностранных фирм, а может, осуществляет и экономический шпионаж. Сигналы были самые разнообразные, — голос Костова звучит уже сухо и официально, — от анонимных писем до личных предупреждений. Но самое главное — в последнее время этот эксперт — Сербез Карагьозов — подписал несколько катастрофических внешнеторговых соглашений. Техническим службам не удалось установить ничего существенного, но по предложению отдела и согласованию с ассоциацией было решено образовать следствие. Вы понимаете, как обстояли дела, пришлось действовать на ощупь…

Мне прекрасно известно, что значит «действовать на ощупь», но для такого старого и нелюбопытного человека, как я, куда интереснее, что в рассказе Костова фигурирует некая ассоциация.

— Допрошенные мной коллеги Карагьозова были убеждены, что он брал взятки или мелкие подарки, но не могли представить доказательства. Они описывали его как властную личность, неприятную в общении, как человека бесцеремонного и циничного. Такое эмоциональное отношение к подследственному требовало от меня очень осторожного подхода к делу. Наконец, в качестве свидетеля был вызван главный эксперт соседнего отдела той же ассоциации…

— Евгений Панайотов? — тихо спрашиваю я.

Костов весь напрягается, пальцы сжимаются в кулак, ложащийся на открытый блокнот.

— Вы, случаем, не ясновидец? — гневно вопрошает он.

Мне не впервой задают такой льстящий моему самолюбию вопрос, но сейчас вместо законной гордости я испытываю неловкость. Чем больше я узнаю́, тем больше теряюсь, упускаю логическую нить событий — будь я ясновидцем, я знал бы уже все.

— Да нет, — отвечаю скромно и, наконец, закуриваю. Костов угрюмо смотрит на меня: он чувствует, что я хочу выжать из него как можно больше, а в то же время знаю нечто существенное, что умышленно от него скрываю. Это нечестно, его раздражение в известной степени оправданно, поэтому я быстро шевелю своими склеротическими мозгами, стараясь найти правдоподобное объяснение своему ясновидению. Для заядлого курильщика первая сигарета — огромное удовольствие, и я в полном молчании делаю несколько глубоких затяжек.