Гончаров попадает в притон - [17]

– Ну что там у вас? – захрипел селектор.

– Все нормально, он испражнился, – гордо ответила Соня.

– Ага, Самуил Исаакович, отлично, – бодро заверил я. – Стул – пальчики оближешь!

– Вот лежите и облизывайте, – хрюкнул селектор, отключаясь.

– Ну вот, дитя мое, похоже, нам с тобой предстоит долгое пребывание в этих стенах.

– Так нужно.

– Где ты намерена спать? Второй кровати я не вижу.

– Попозже я немного подремлю в кресле, когда шеф уснет.

– Конечно, еще не вечер. А вот я устал. Дай мне снотворного.

– Да, вам нужен покой. Вам таблетки или укол?

– Лучше укол. От таблеток толку мало.

– Не говорите так. У нас есть препараты активного действия. Очень дорогие. Вот, например, морферон. Две таблетки, и через пять-десять минут вы в полном улете, не разбудишь пушкой.

Перед моим носом она потрясла полупрозрачным пузырьком с очень нужным мне лекарством. Я протянул руку.

– Осторожнее, не рассыпьте.

Я понюхал розовые горошины драже и, с отвращением возвращая, выронил пару штук. Незамеченные, они закатились под покрывало.

– Нет, вонючие больно!

– Да вы что? Они вообще безвкусные.

– Не хочу, давай укол.

– Как хотите. – Она сломала ампулу, жадно всосав ее содержимое хищной иглой одноразового шприца. – Подставляйте ягодицу и готовьтесь часов на шесть уплыть в кайф.

– Отлично, Сонечка. Но сначала давай пожрать.

На столе-каталке она разложила несколько разновидностей каш, которые я не терплю с детства.

– Вам масла побольше? Молоко согреть?

– Молоко оставь, а кашу убери с глаз долой.

– Но что же вам?

– Чего-нибудь остренького, национального.

– Вам нельзя.

– А я хочу, соедините с врачом.

– Самуил Исаакович, он просит поесть.

– Пусть лопает.

– Но он просит острого, соленого.

– Значит, все нормально, выздоравливает. Дай зернистой икры, только немного, граммов сто, можно пару ломтиков мяса.

– Все сделаю.

Дурочка, она пошла к холодильнику, а я бросил в стакан молока две уже раздавленные таблетки снотворного, с тревогой ожидая окончания процесса их полного растворения. В хрустальных вазочках она приволокла икру и красную рыбу.

– Приятного аппетита, вам это разрешили.

– А что разрешено вам?

– Н-не знаю. Мы питаемся в нашем кафе внизу.

– А я хочу, чтобы вы составили мне компанию.

– У нас не принято.

– А я хочу, иначе я разнервничаюсь, и у меня заболит голова. Ну! Или я пожалуюсь на вас.

– Хорошо, сейчас что-нибудь принесу себе.

– Не нужно, здесь все есть, угощайтесь. Придвинув кресло, она потянулась за вазочкой с рыбой.

– Руки!

– Что? – удивленно зашлепала она накладными ресницами, ничего еще не понимая.

– Руки прочь! Уберите руки от еды больного.

– Но вы же сами… Вы же сказали. – Она была готова разреветься.

– Конечно сказал, – проворчал я, смягчаясь, – но я хотел, чтобы вы съели предназначенную мне кашу и молоко.

– Я их не люблю с детского сада.

– Я тоже. Но тем не менее ты заставляла меня их съесть. Теперь лопай сама, чтоб неповадно было. А если откажешься, то у меня поднимется давление и я пожалуюсь твоему врачу.

– Ладно, съем вашу кашу. Но я была о вас лучшего мнения.

– И выпьете молоко. Мне кажется, оно улучшает пищеварение.

Залпом она опрокинула сонное молоко и пододвинула тарелку с геркулесом.

Я с видимым удовольствием конструировал крохотные затейливые бутерброды и проглатывал их один за другим, наблюдая за действием моего снадобья. Через пять минут она зевнула. В первый раз. Второй раз ее челюсть открылась до самого желудка. Наконец, ложка выпала у нее из рук, измазав мой халат серой клейкой кашей.

Подождав еще несколько минут, я слез с кушетки, заголил Сонечкину задницу, аккуратно смазал спиртом верхнюю треть ягодицы и с удовольствием всадил в нее добрую половину иглы. Послушный поршень добросовестно закачал в мою сестричку пять кубиков дефицитного снотворного. (Прости, друг Подвойко, но иначе я не мог.)

Бережно раздев беззащитную мою сиделку, я осторожно перенес ее на свое место, тщательно укутав в простыню. Потом, скинув свои белые подштанники, натянул на себя голубую комбинацию и голубой халат медсестры. Получилось ничего. Я даже показался себе симпатичным. Вид портило полнейшее отсутствие титек и коротко остриженный череп, да еще босые желтые ступни. Но и с этим я вскоре справился. Оставался последний штрих. Полное отсутствие косметики. Поскольку я начисто был лишен дара художника, то ограничился тем, что, достав из Сониной сумочки сиреневую помаду, обильно намазал ею губы да еще основательно напудрил щеки и нос. Мне показалось, что выгляжу я безупречно. Правда, очень плохо смотрелись глубокие разрезы задников на туфлях, но и тут спас пластырь.

Разодрав надвое плотную портьеру, я начал пятиметровый спуск, моля только об одном, как бы опять не стукнуться котелком об асфальт. Я понимал, что этот удар будет последний, и уж никакой Исаак или сам Самуил мне не помогут. Когда спускаешься вниз по канату при помощи одних только рук, даже самый длинный халат задирается почти до пупа. Сонечка не страдала чопорностью, и поэтому легкий, короткий ее халатик был очень откровенен даже при обычной ходьбе. На уровне окна первого этажа я увидел двух курящих мужиков и пожалел, что снял свои больничные полукальсоны. Когда я надежно стоял на газоне, из их ушей все еще валил густой дым. Послав очумевшим курякам воздушный поцелуй, я легко потрусил за деревья к задней ограде больницы. Как в каждом уважающем себя заборе, здесь имелся пролом. Беспрепятственно миновав его, я оказался в незнакомом мне переулке без малейшего понятия, куда двигаться дальше. Время близилось к восьми, начинало смеркаться. В карманчиках Сониного халата, кроме знакомых мне лекарств и сугубо дамских безделиц, ничего не было. Слева от меня по шоссе примерно в полукилометре то и дело проносились машины. Вздохнув, я побрел туда. Туфли все же жали. Я запинался и хромал. Кажется, со спины у меня был вид пьяной девицы, потому что уже через пять-десять метров меня нагнал и нагло остановился «жигуленок». Из него высунулась усатая толстая рожа и предложила: