Голубые эшелоны - [22]

Минут через десять они снова задвинули дверь, приладили замок, а сами, согнувшись под тяжестью мешков, гуськом направились к своему вагону.

— А Лелека спит? — спросил шедший впереди Богиня.

— Спит, — ответил Береза, — а не станет спать, так и навеки заснет, ежели что.

— А ты слышал, откуда петухи кричат?

— Версты три будет.

— Сейчас пойдешь?

— А что же, ждать, пока наш гимназист проснется? Только нужно вдвоем. Пошли, Богиня.

Богиня согласился.

Закинув в вагон мешки, они при свечке засунули их под нары, а из последнего мешка вытащили добрый пласт розового сала и зашагали с ним через кусты прочь от станции.

8

В купе Рекала Лец-Атаманов вернулся только к рассвету, когда уже в занесенные снегом окна пробивалась серая муть. Такое же серое было и лицо Лец-Атаманова. Под глазами у него залегли свинцовые круги, оттеняя большие белки с багровыми жилками. Он весь был словно развинченный. Ноги ныли в коленях, к телу будто прикладывали то горячий песок, то холодный снег. Нина Георгиевна, хотя он стучался еще трижды, не ответила, и теперь он ни о чем больше думать не мог. Ему хотелось во что бы то ни стало увидеть ее, пусть на минутку, и он решил еще подождать.

Сотник Рекало с лицом, похожим на стертый медяк, спал, обнявшись с Пищимухой, на одной полке. Лец-Атаманов снял шапку, присел на свободный диван и бессильно откинулся в угол. Он решил спокойно обдумать, как действовать дальше, чтобы сохранить боеспособность части, иначе все к черту развалится. Пищимуха такой был славный парень, а уже и он начинает поднимать голову, уже с голоса Кудри начинает петь. А такой Кудря, может, по Центральной раде из «Арсенала» стрелял. Надо получше приглядеться к таким Кудрям, какой они масти. И галичане уже начинают распускаться. В местечке было не больше четырехсот польских солдат, а у нас почти тысяча стрельцов, и они четыре месяца не могли взять местечко? «Все вам дни коротки, не за что зацепиться? Ждали «хороших дней» — ну и дождались галлерчиков[7]. Так держитесь же теперь, как подобает стрельцам». Он заморгал глазами и удивленно уставился на офицера в дымчатой шинели австрийского покроя с «мазепинкой» на голове. Что это — вдруг почудилось или впрямь в купе сидит галицийский офицер? Лец-Атаманов снова закрыл глаза и сказал:

— Моя батарея стоит вон там, за селом, без всякого прикрытия.

— Пан товарищ, — ответил офицер, — как я могу за них ручаться: мобилизовали насильно, вот и бегут. Вы посмотрите только, что творится.

— Перехватывайте их! — крикнул Лец-Атаманов уже своим казакам.

— Пан сотник, — сказали они, почему-то посмеиваясь, — стрельцы через огороды убегают. В окопах, говорят, уже никого не осталось.

Дальнобойная батарея осталась за селом без пехоты. Его красавицы с длинными лебедиными шеями, гордо подняв головы, иронически поглядывали на желтые опустевшие окопы. Он присмотрелся — нет, это не орудие, это Нина Георгиевна большими глазами грустно глядела в туманную даль, а единственный батарейный пулемет у ее ног сдерживал поляков.

В этот момент он и остановил двоих стрельцов, которые без памяти бежали уже прямо по улице.

— Вы куда?

— Пан офицер, — завопил один, порываясь бежать, — дозвольте мельдувать[8], тридцать хлопцев с машингвером[9] подбегают, убей меня бог, в плен заберут.

— Мы бы держались, — заспешил и второй стрелец, — а почему нам сбрехали, что придет Красная Армия…

— В окопы! — крикнул сотник. — Тут еще батарея… вашей маме, — и съездил стрельца по затылку. Второй стрелец подпрыгнул на стертой ноге и бросился назад. У самой дороги разорвалась граната, и Нина Георгиевна исчезла в дыму, а на том месте опять стояли, кашляя огнем, орудия с лебедиными шеями.

Под пулями, которые гуляли наперегонки с пчелами, батарея, напоследок харкнув ядерными орехами, взялась на передки и бегом стала отходить за местечко.

Оглянувшись, Лец-Атаманов увидел, как по долине, словно клопы по стене, беспорядочно ползает конница в австрийских кунтушах и галицких шапках-мазепинках. А позади колоннами идут сформированные Галлером во Франции польские легионы и стреляют из английских орудий.

За пригорком Лец-Атаманов опять нагнал двоих стрельцов. У них не было уже при себе ни патронов, ни винтовок. Стрельцы бежали и панически оглядывались назад.

— Стой! — крикнул вдогонку сотник.

Стрельцы точно прикипели на месте и часто заморгали главами.

— Пан офицер, — начал дрожащим голосом один, — дозвольте мельдувать. Тридцать хлопцев с машингвером…

Сотник Лец-Атаманов узнал тех же самых стрельцов, которых уже однажды вернул назад.

— Назад! — крикнул он. — С фронта бежите?

— Говорили — будут землю давать, а это брехня, — закричал второй стрелец. — Наши мужики все разбежались.

— Назад, в окопы, дезертиры! — и выхватил револьвер.

Откуда-то взялся Пищимуха и закричал:

— Хочешь чужими руками жар загребать?

— Бей его, продажную шкуру! — кричали уже казаки.

Лец-Атаманов упал на дорогу и пополз, а Кудря колол его штыком.

— Чего ты кричишь?

— Ей-ей, арсеналец, я узнал его!

— Что ты несешь? Да проснись же, завтракать пора!

Лец-Атаманов открыл глаза, перед ним стоял Пищимуха и всеми пальцами щекотал его под ребрами. Он зашевелился, наконец пришел в себя. В окно заглядывал хмурый день, а напротив него, на другом диване, сидел офицер галицийской армии и с характерным акцентом что-то рассказывал Рекалу.