Голубой уголь - [11]
— А ведь дело-то оказывается проще чем мы думали! Никаких площадок вырубать не нужно! Лестницу можно вести «без пересадки» доверху! Гарпун вмерзает прочно, как впаянный: вот, смотрите!
С этими словами он вонзил гарпун в лед над своей головой.
— Сейчас он вмерзнет. А вы, чтобы не терять времени, вяжите второе звено лестницы — подвешу готовую.
Комлинский поспешно спустился на плот, обвязал себя канатом подмышками, оставив два свободных конца спереди и петлю за спиной.
— Вместо скамейки, — пояснил он тщательно примеряя петлю в качестве сиденья.
Смотав свободные концы и сунув их за пояс, Комлинский снова полез наверх.
— Видали? — крикнул он, закинув один из свободных концов веревки на древко третьего гарпуна. Потом подтянулся немного на веревке, подвязал ее наглухо к поясу, подладил под себя веревочную скамью и повис в сидячем положении, как это делают маляры, раскрашивающие фасады зданий. Затем с большим усилием снял поочередно оба конца лестницы с гарпунов, переместив ее на заготовленные постоянные колья. Освободив изо льда оба гарпуна, на которых еще минуту назад висела лестница, один из них заткнул за пояс, а другой вонзил в лед у себя над головой.
Потом на древко этого гарпуна закинул второй конец веревки, опять немного подтянулся, закрепил веревку и отцепил свободно повисшую петлю предыдущего гарпуна. Этот гарпун он тоже извлек и тотчас же опять всадил в лед еще выше.
В результате этих манипуляций Комлинский поднялся вверх больше, чем на высоту своего роста, а минут через двадцать — еще на такое же расстояние.
— Вот это действительно лифт! — крикнул в восхищении Алфеев. — Сидит и подымается! Знай лишь покалывай лед да успевай перебрасывать веревку.
Комлинского сменил Деревяшкин. Меняясь, они через три часа поднялись вверх почти на пятнадцать метров выше того места, где была укреплена первая лестница. Впаяв в лед колья, Комлинский подтянул изготовленное внизу второе звено лестницы и укрепил его.
В это время на берегу тюленьего водоема появилось два новых зрителя. Рюмин медленно вел под руку пилота Марина, которому «доктор» Бураков впервые разрешил прогулку. Они шли медленно. Марин, тяжело опираясь на руку спутника, вяло передвигал ноги. Фигура его казалась нежизненной перед группой работающих людей. Он походил на стилизованную игрушку, несколько жуткую, олицетворявшую угрюмую слабость. Дрожащий зигзагообразный шаг, косо застегнутая шуба, уродливо вздутый поверх бинтов на голове башлык, неживая белизна небритого лица — все это напоминало скорее автомат с обессилевшей пружиной, нежели живого человека.
Марин остановился у берега водоема, медленно поднял руку, наставил ее козырьком над глазами. Блеск по верхнему краю стен и многократное отражение этого блеска в выступах айсберга показались больному слишком яркими. Он вглядывался в повисшую у ледяной стены лестницу с цеплявшимся на ней Комлинским, шевеля губами, смотрел на возившихся внизу на плоту остальных товарищей — и постепенно «оживал». Поворачивая во все стороны голову, он даже сделал самостоятельно несколько шагов вперед. Движения Марина становились все тверже, но — странное дело — еще более усилилось сходство с автоматом, у которого нарастает быстрота движений по мере возобновления завода.
По-видимому, Марин намеревался принять какое-то участие в общей работе, но не мог понять, что здесь происходит и что ему надо делать. Он указал Рюмину на айсберг и спросил:
— На нем и уедем?
— На ком?
— Разве не видишь? Лезут на борт. Его надо оттаять, то-есть оттопить… ну… растопить… Развести лары!..
Марин все более волновался, и голос его звучал все громче.
— Не понимаешь? Ты что — ослеп? Ведь они чинят корабль! Это ледяной пароход! Пусти! Я…
Он рванулся, застонал, смолк, схватился рукой за голову и замер на мгновение в такой позе.
Марин схватился за голову и замер на мгновение в такой позе.
Потом издал короткий пронзительный крик и упал. Все бросилась к больному. Он молча бился на льду в судорогах, на темную щетину подбородка пузырились изо рта клочья пены — сперва белой, потом розоватой. Скоро Марин затих и как-то сразу забылся. Его осторожно переложили на шкуры.
В молчании наскоро пообедали и продолжали работу. До вечера подняли на стену еще один пролет лестницы. Марин продолжал спать и проснулся лишь в лагере, когда его перекладывали с носилок на постель.
Комлинский с Алфеевым замешкались, тщательно просматривая и убирая гарпуны после работы. Постепенно замирая, голоса удалявшихся товарищей смолкли совсем.
— Тихо как стало, — сказал Алфеев. — Даже странно… Ну, Гриша, пошли?
Комлинский уходил медленно, неохотно, несколько раз оглядывался на лестницу, присосавшуюся к ледяной горе.
«А ведь и правда — похоже на трап, спущенный с борта», — подумал он.
На том месте, где с Мариным случился припадок, Комлинский остановился и так же, как Марин, поставил руку козырьком над глазами.
— Поразительно! — сказал он. — Немудрено, что Марин впал в заблуждение… Как будто нарочно кто-то, усердный и неумелый, обтесывал лед, чтобы изобразить корабль. Посмотри, Алфеев! И что-то вроде палубы есть, и даже лед скошен так, как полагается на изгибе бортов и килевой части…
