Голубой кедр - [10]

"О чем я? - вскинулся Лебедев. - Нашел время и место для обдумывания таких проблем. Лучше поищи, нельзя ли выбраться отсюда самому! А то представь - собьется Игорь с пути. Тогда что? Сгинешь от голода или с ума сойдешь - и никто ничего не узнает. И не увидишь больше никого - разве что какой-нибудь призрак, нежить явится - голову поморочить".

Что бишь хотели от него домовой и дзё комо? Что-то говорили про Омиа-мони... Увидев Игоря и его машину, он забыл об их просьбе: увидеть, понять, спасти. Что? Что это значит? Почему к нему приходила Омсон? Не зря же, черт возьми, его уволокли из дому! А он сидит здесь. И вообще, очевидно, не оправдал возложенных на него надежд. Обидно.

Лебедев встал. В нем зарождалось нетерпение, заставляло двигаться, искать какого-то дела, выхода искать - любой ценой. Он готов был голыми руками расшвырять этот проклятый завал. Только бы выбраться! Эх, веревку бы! Но веревки нет. Однако...

Лебедев снял энцефалитку. Был бы нож! Он внимательно рассмотрел куртку и наконец увидел дырку, наверное, прожженную у костра. Рванул зубами... грубая ткань затрещала...

Не прошло и часу, как перед Лебедевым вместо энцефалитки лежал ворох ровных полосок, и он начал связывать их. Потом обернул в капюшон камень, вырытый из-под гальки. Надежно обвязал своей "веревкой". Тщательно прицелившись, бросил тяжелый ком вверх, стараясь если и не попасть в верхний проем, то максимально добросить до него и зацепить груз меж стволов. Камень сорвался и раз, и другой, и третий. Лебедев едва успевал отстраниться, чтобы не попасть под удар. И вот наконец-то!.. Не веря удаче, Николай потянул за "веревку", дернул сильнее - камень держался. Он даже растерялся на миг. Окинул взглядом свою недолгую тюрьму - и, упираясь ногами в деревья, стараясь контролировать натяжение "веревки", полез, вернее, пополз вверх.

"Колодец" был не так глубок, как казалось снизу, однако выбраться было труднее, чем он думал. То и дело ударялся головой. Скользили ноги. Особенно ужасно было то мгновение, когда, почти у самого верха, Лебедев увидел, что камень под его тяжестью вот-вот перевалится через сук, за который зацепился. Николай дернулся, пытаясь перехватить руки, но тут "веревка" снова натянулась, как будто кто-то прижал камень наверху. "Игорь вернулся!" - подумал Лебедев, сразу забывая обиду и страх. Он с наслаждением высунулся из щели - и чуть не сорвался опять: крепко упершись в черные стволы, ему протягивал руку не Игорь, а домовой.

* * *

Костерок тихо приплясывал на берегу. На рогульках висел небольшой котелок, в который, отгоняя летучие искры, озабоченно поглядывал домовой. На тряпице, раскинутой на камнях, лежали серые ноздреватые лепешки и крупно нарезанные куски кеты. Лепешки, по словам домового, который истово потчевал Лебедева, замешены на черемуховой муке, поэтому они и были так ароматны и сладки. Потом домовой достал из холщевой торбочки две берестяные чеплашки и осторожно налил в них из котелка чаю - черного, горьковатого от щедро брошенных туда лиан лимонника, его красных ягод да кисточки элеутерококка, колючие стебли которого торчали неподалеку. После каждого глотка у Лебедева прибавлялось сил.

- Спасибо, дедушка! - сказал он. - Теперь я хоть до завтрашнего вечера могу идти без отдыха.

Домовой увязывал свою торбочку:

- Вот-вот! Омсон-мама точнехонько так и говорила: мол, только подкрепить надо силы Мэргена, а там...

- Омсон? - перебил Лебедев. - Так вы ее видели?

- А чего бы мне ее не видеть? Частенько дорожки нас с ней, с простоволосой, сводят. Я ей другой раз так и скажу: "Не молоденькая, чай! Нет чтобы платком покрыться, ходишь, волосом светишься!" Мы, домовые, этого страсть как не любим, а у них, у таежных людей, обычай иной, вот и ходит, косами трясет, будто девица.

- Она и есть девица! - засмеялся Лебедев. - Ей и двадцати нет, мне кажется.

- Коли кому что кажется, так тот пушай крестится, - сурово ответил домовой. - Вот как на твой глаз - сколь мне годков?

Лебедев пригляделся.

- Ну, шестьдесят, ну, семьдесят... - сказал он не очень уверенно, но тут же вспомнил, с кем говорит. - Или больше? Неужто за сто?

- То-то и оно-то, что за сто! - важно сказал домовой. - Нашенский род исстари ведется. Домовушка должен быть по рождению тот же шишига, то есть дьявол. По крайности, прежде был шишигой, а теперь, видится, обрусел. Мне нынче никак не меньше, чем пять сотен, а то и поболе. Со счету давно сбился, многое позабывать стал. Но сколь помню себя, таким был, как сейчас. Разве что одежа попридержалась. Вот и Омсон такая - что хошь с ней делай, время не берет.

- Она колдунья? Шаманка? - пытался угадать Николай.

- Шаманка, скажет тоже. Подымай, брат, выше! Она - владычица Омиа-мони, только про это пускай себе мой дружечка разлюбезный дзё комо сказывает. У него складнее выходит. Ежели бы там про банника, про овинника, про дворового аль про русалок, девок зеленовласых, что по чащобам у нас на Расеюшке турятся, на прохожего-проезжего морок наводят, про это дело я тебе такого набаю, что волоса дыбарем станут. А про таежное пущай таежные жители и сказывают. Ты мне лучше про себя поведай. Какого роду-племени? Как окрестили? Почто холостым живешь - я приметил... Чем на хлеб зарабатываешь? Не по купецкому делу?