Голубой цветок - [25]

— Не знаю, — ответила Сидония. — Папаша любит Райхардта[39].

— Бернард, — сказал Карл. — Не вздумай съесть эти миндальные буквы.

Бернард оскорбился. Он уж два года, как разлюбил сласти.

— Еще я вот что вам скажу, — объявил Бернард. — Это последний год, когда меня заставят петь дискантом. Зрелость на носу.

— А я вот что хотел бы знать, — крикнул Эразм. — Я от тебя хочу услышать, наш милый Фриц, что ты скажешь отцу, когда он спросит с тебя отчет за прошедший год. Ты знаешь, и я тебе писал, что на меня ты всегда и во всем можешь положиться. Но скажешь ли ты ему, как мне сказал, что не только ты влюблен, в том нужды нет оправдываться, как птице нужды нет оправдываться в том, что она летает, но что влюблен ты в двенадцатилетнюю девчушку, которая хохочет, сквозь растопыренные пальцы глядя на пьяного в снегу?

— А мне ничего не рассказал, — с упреком протянул Карл.

Бернард, хоть и был привязан к Фрицу, всегда с восторгом предвкушал всякого рода конфузы.

— Я ничего ему не расскажу такого, что недостойно Софи, — объявил Фриц. — Имя ее значит мудрость. Она моя мудрость, она моя истина.

— Фройин, свечи! — вбегая в дверь, вопил Лука. — Ваш почтеннейший батюшка спускаются в библиотеку!

— Да-да, Лука, ах, помоги же мне. — Лука оставил дверь открытой, и все увидели: слуги в полном сборе квадратиками фартуков белеют в сумраке прихожей. В Грюнингене в такой праздник дым стоял бы коромыслом, — не то на Клостергассе.

А в библиотеке — от огоньков на лапнике бежали тени по стенам, по потолку. В тепле все задышало еще вольней и глубже, густей, смолистей, зеленей. И по столам, наваленные на блестящих жестяных листах, пускали искры золоченые каштаны и птицы в клетках, куклы из белого мякиша, молитвенники, Фрицевы игольники, крошечные бутылочки Kolnischwasser[40], вышивки Сидонии, безделки, резаные из ивы и березы, перочинные ножички, и ножницы, и ложки с черенками, уж до того замысловатыми, что в руку не возьмешь, печатки и гравюрки. И в сравненье с этим веселым блеском — каким усталым, загнанным, изнеможенным, несмотря на всю круглость свою, было лицо фрайхерра Харденберга. Он остановился у дверей, давая распоряжения Луке, и Фриц сказал Карлу:

— Он стар, а я — я ничего не делаю, чтобы ему помочь.

Фрайхерр вошел и, совершенно противу обычая, уселся в кресла. Семейство смотрело на него во все глаза. Всегда в сочельник он становился за этой обитой кожею конторкой, расчищенной от подарков и свечей, — в самой середине библиотеки.

— Что это он? — пробормотал Эразм.

— Не знаю, — шепнул Фриц в ответ. — Шлегель говорит, что Гёте тоже себе купил такие кресла, но, сидя в них, он теряет способность думать.

Отец заговорил и, словно отбивая такт, он ударял ладонью по глубокому подлокотнику.

— Вы ждете, что я стану рассматривать ваше поведение за прошедший год, ваши успехи, оплошки ваши. Вы ждете, что стану вас расспрашивать о том, что вы еще не открывали мне. Вы собирались — да что! в том долг ваш, — правдиво мне ответить. В этот сочельник, сочельник 1794 года, я исповедей от вас не жду, я вам не стану задавать вопросы. И что причиной? А то, что будучи в Артерне, я получил письмо от стариннейшего друга своего, от прежнего Предигера у братьев в Нойдитердорфе. Письмо рождественское, и в нем он мне напомнил, что мне пятьдесят шесть лет, и уж недолго мне осталось бременить собою землю, таков закон природы. Предигер наставляет меня не укоризны ради, нет, он мне напоминает, что день этот — день несказанной радости, когда все люди, мужчины и женщины, становятся не более, но и не менее, как дети. А потому, — прибавил он, тяжелым взглядом обводя сверканье и блеск деревянных ложек, золотых орехов, — и сам я в этот священный день стал совершенно, как дитя.

Ничего менее детского, чем взрытое морщинами, широкое лицо фрайхерра под высокой лысиной, нельзя было себе представить. Предигер, как видно, и не пытался. Братья, обученные радости, верно, забывали о том, как трудна бывает радость, а многие совсем ее не знают. Фрайхерр фон Харденберг с усильем поднял взгляд, упертый в стол.

— А музыка — у нас разве не будет музыки?

Бернард, разочарованный нежданной отцовой мягкостью, утешенный, однако, смущенным видом старших, взобрался на библиотечную стремянку, рассчитанную на достиженье самых верхних полок, и запел, голосом еще совсем детским, нежнейшей чистоты. «Родился Он, Его возлюбим».

Ангельский голос стал сигналом для ждавших под дверью слуг, и все вошли, внесли двухлетнюю Амелию, которая смело тянулась ко всему, что блестит, и толстый сверток, в глубине таивший младенца Кристофа. Пламя уже подбиралось к веткам, свечи оплывали, и шипели, и плевались, и пускали сладкий, тонкий дым, когда Сидония невозмутимо их гасила. Все стихло — в дрожащих пятнах тьмы и света все отыскивали свои столы.

Эразм был с Фрицем рядом.

— А теперь — что ты скажешь отцу?

26. Мандельсло

А ничего. Фриц привык благодарно принимать то, что пошлют Судьба и Случай, а потому он воспользовался случаем и ничего не сказал. Отчуждение Эразма печалило его куда больше, нежели разлад с отцом.

В Нойдитендорфе научился он, хотя сам думал, что ничему учиться там не хочет, по примеру моравских братьев чтить случай. Случай — есть то же проявленье Божьей воли. Останься он среди братьев, жену, и ту ему, глядишь, выбирали бы по жребию. Случаю было угодно, чтобы письмо Предигера поспело в Артерн раньше, чем ожидалось, и, благодаренье случаю, можно было отодвинуть разговор о женитьбе на Софи ближе к тому времени, когда он сам сможет зарабатывать на жизнь. Но случай, Фриц хорошо знал это, всякую минуту мог вернуть отца ко всегдашней вздорной нетерпимости. Он ведь сам сказал, что весел, — сегодня, и надолго ль его станет.