Голубой цветок - [17]

— Так это поэзия?

— Поэзия, да, но не стихи.

— Значит, это повесть? — спросила Каролина, страшась нового явленья фихтовых триад.

— Начало повести.

— Ну хорошо, мы подождем, когда моя тетушка Рахель вернется от вечерни.

— Нет, это только для вас одной.

«Отец и мать лежали уже в постелях, спали, стенные часы мерно отбивали время, ветер свистал и тряс оконницу. Спальня вдруг озарялась, когда месяц туда заглядывал. Молодой человек лежал без сна в постели, он чужестранца вспоминал, его рассказы. „Нет, не мысль о сокровище во мне пробудила такое странное томление, — говорил он сам себе, — никогда не стремился я к богатству, но желание увидеть голубой цветок меня томит. Он непрестанно у меня на сердце, я не могу вообразить, не могу помыслить ни о чем другом. Никогда я ничего такого не испытывал. До сих пор я будто спал, или будто сон перенес меня в иной какой-то мир. О столь безумной страсти к цветку там и не слыхивали. Но откуда он явился, чужестранец? Никто из нас еще не видывал такого человека. Но отчего, не знаю, одного меня так захватило и не отпускает то, что он нам поведал. Остальные все слушали то же, что и я, и никого это не занимало“»[23].

— Читали вы это еще кому-то, Харденберг?

— Никогда и никому. Да и как бы я мог? Еще чернила не просохли, но это разве важно?

И — тут же он спросил у нее с места в карьер:

— Каково значенье голубого цветка?

Каролина поняла, что сам он отвечать не станет. И она сказала:

— Молодому человеку придется уйти из дому, чтобы найти цветок. Он хочет только увидеть его, он им не хочет завладеть. Это, конечно, не поэзия, он уже знает, что она такое. Это не может быть и счастье, ему не нужен чужестранец, чтобы открыть, что такое счастье, насколько я могу судить, он уже счастлив в родном доме.

Начинала гаснуть нечаянная радость от этого подарка, его чтения, и Каролина, по обыкновенью бледная, с виду спокойная, похолодела вся. Она бы руку дала себе отсечь, лишь бы не обмануть этого пытливого, доверчивого взгляда больших, светло-карих глаз, искавших знака понимания у нее в лице.

Всего печальней было то, что, обождав немного, не выказав ни тени обиды, ни даже удивленья, он тихонько прикрыл блокнот.

— Liebe[24] Юстик, это и не важно.

18. Рокентины

В ноябре крайзамтманн возил с собою Фрица по местным налоговым службам, и сонные сидельцы поневоле встряхивались под напором молодого гостя, горевшего желаньем узнать от них всё и поскорей.

— В конторском делопроизводстве нет большой науки, — объяснял крайзамтманн, — главное, узнай, во-первых, какие поступили дела, во-вторых — до каких еще руки не дошли, в третьих, за какие принялись и вот-вот управятся, и, в четвертых, с какими уже управились. Уж что-нибудь одно из четырех, пятого не дано, и не приведи Господи, чтоб хоть одного документика не досчитались. При каждом деле должен отчет иметься, и отчет этот немедля должен быть тебе представлен в перебеленном виде. Цивилизованный мир не мог бы существовать без несчетных писарей, а те, в свою очередь, не могли бы существовать, когда бы цивилизации не требовалась такая тьма бумаг.

— Я бы, пожалуй, не вынес жизни писаря, — сказал Фриц. — Таких занятий не должно существовать.

— Революция, небось, их не отменила, — проворчал Селестин Юст. — У самой гильотины, небось, стояли, крапивное семя.

Кое-как продвигались они бок о бок, и капли собирались, и плюхались со шляп, с носов, с пушистых кончиков конских ушей, которыми животные прядали, будто сердясь на непогоду. В осенней мгле уж часто не видно было, где земля, где воздух, и утро, едва проснувшись, вечерело, не замечая дня. В три часа в окнах уж засветились лампы.

Был один из тринадцати публичных праздников, когда в Саксонии и Тюрингии даже и хлебов не сажают в печь, однако Юст уговорил главного налогового чиновника в Гройсене на часок-другой с утра не запирать дверей конторы. Фриц все еще рассуждал о том, как со временем средствами химии и без писарей научатся множить документы. Юст простонал:

— Только не предлагай ты здесь никаких своих новшеств.

— Чиновники, пожалуй, и не рады нашим наездам, — сказал Фриц, кажется, сейчас только спохватившись: до сих пор эти люди ему представлялись существами какого-то незнаемого вида.

После Гройсена был Грюнинген, а там, обнадежил Юст своего подопечного, можно немного подкрепиться, «буде предложат». Из города свернули на узкую, длинную дорогу, она сквозь строй дрожащих буков бежала взмокшими лугами, в которых еще тлела сожженная по осени трава и посылала в небо пахучие столбы дыма.

— Это грюнингенский замок. Мы заедем к капитану Рокентину.

Замок был большой, очень большой, совсем недавно строенный и отделан желтой лепниной.

— А кто такой этот капитан Рокентин?

— Тот, кто всегда держит двери открытыми, — сказал крайзамтманн.

Фриц посмотрел вперед: ворота на каретный двор под желтокаменной высокой аркой и большие двери в южной стене дома и впрямь стояли настежь. Во всех окнах расточительно горел свет. Их будто ждали в замке Рокентин. Так Фриц и не узнал, ждали их тогда или не ждали в самом деле.

Двое вышли из дому, приняли от них лошадей, и Юст с Фрицем взошли по трем ступеням главного крыльца.