Голубое молчание - [22]

Горечка, округлив глаза, стал старательно водить карандашом по бумаге. Рука дрожала, кровь заливала написанное. Но он водил и водил. Кровавое пятно делалось всё шире, шире и шире. «… белая чайка… летит… он опять пришел, Илья… я больше не могу его видеть… не могу… Ты думаешь я пьян? Нет, Илюша, милый мой, я не пьян, я трезв, как никогда…. где- то над морем… белая чайка… помнишь: там в ресторане ты сказал: нужна правда, правда жизни… Так вот, милый Илюша, этой правды нет… нигде нет… и не ищи ее… бесполезно, как говорит мой чорт… бесполезно… И я… и я ухожу… Чорт говорит, что там лучше… Вообще он много врет, но в этом он, пожалуй, прав… Прощай, Илья, прощай… Только, Илья, не пиши больше картин… Ну их, не надо… Торопит меня чорт, а то бы я еще с тобой поговорил… Я люблю тебя, Илья, ты хороший… Тебя все любят… Вот опять кровь не дает писать, всё замазывает, заливает… Прощай, милый… Помнишь…: «белая чайка… над морем летит…»

Твое Горе…»

Чорт спрыгнул с его плеча и уселся на спинке кровати.

— Ну, а теперь скорей, скорей! — торопил он, зло сверкая красными глазками.

— Успеешь…

Горечка оставил карандаш в луже крови на столе, подошел к кровати, сдернул одеяло, бросил на пол, сдернул простыню и, разрывая ее на полосы, стал связывать. Пальцы не слушались, мизинец и безымянный на правой руке не двигались — сухожилья были перерезаны… Горечка долго и недоумевающе глядел на них, стараясь понять, в чем дело…

— Странно, — тихо сказал он, — я еще не умер, а они умерли…

— Скорее, скорее, а то придет Илья и помешает, — торопил чорт, шевеля выросшими за несколько секунд большими стрельчатыми усами.

Горечка стоял, не шевелясь.

— Ты бы нож взял… — посоветовал чорт… — вон он. Так проще… понимаешь?

Горечка покорно подошел к столу, взял из кастрюли острый кухонный нож и смаху полоснул им себя по горлу…

* * *

Илья вернулся в девять часов вечера. Митрофановны еще не было, — задержалась в гостях в Покровском-Стрешневе.

Горечка лежал на полу возле кровати, скорчившись, прижав колени к подбородку. На синем, запачканном запекшейся кровью, лице, страшно глядели белки закатившихся глаз. Подвернутая левая рука неестественно согнулась в локте, правая — со скорченными, изрезанными пальцами, далеко откинулась в сторону. На положенных одна на другую ногах, из разорванных носков выглядывали красновато-фиолетовые пятки. Вокруг головы, шеи и плеч растеклась по полу черная лужа крови, и в ней, как в лаке, отражался низко нависший горечкин профиль…

Илья подошел к столу.

«… белая чайка летит… милый… Илюша… правды нет… много врет… любовь… торопит… ты хоро…

Горе…

Вот всё, что смог прочитать Илья.

XVI

Темная весенняя ночь. Ни луны, ни звезд. В решётчатое окно следовательского кабинета бьют косые струи дождя.

Следователь Величко, плотный и румяный, с чуть припухшими красными веками, поправил на левом плече портупею, откинулся на спинку мягкого кресла и взглянул на Кремнева.

— Где вы родились? — спросил он, покручивая обмокнутую в чернила ручку.

— На Волге, — спокойно ответил Илья.

— Точнее?

— В городе Плёсе.

Следователь минуту подумал и, растягивая слова, негромко осведомился:

— Вы-ы знаете, где находитесь?

— Да. На Лубянке — 2. В центральной тюрьме, откуда редко возвращаются.

— Приблизительно верно, — усмехнулся следователь. — Но бывает, что и возвращаются, если сознаются и говорят правду… Вы, конечно, знаете, за что вы здесь?

— Нет.

— Не прикидывайтесь дураком!

— Не собираюсь, — опять спокойно ответил Илья.

Кто-то постучал в дверь.

— Войдите! — предложил следователь.

Вошел невысокий человек в форме НКВД, молодцеватый и сильно надушенный. Долго смотрел на Илью и, опускаясь на диван, спросил у следователя, кивнув на Кремнева головой:

— Не сознается?

— Нет, сволочь. Что мы с ним будем делать, Иванов?

— Заставим… В крайнем случае — надаем по морде…

— Надаем… — согласился Величко.

— Вы художник? — поинтересовался молодцеватый Иванов, смотря на конец папиросы.

— Да.

— А скажите: искусство по-вашему, так сказать, пропаганда… средство пропаганды или, так сказать… явление отвлеченное?

Илья не сдержался и улыбнулся. Ему вдруг захотелось с мальчишеским задором поиздеваться над следователями.

— По-моему, так сказать, в аспекте примитива субъективная сущность искусства, конкретизируясь в своей абстрактности, не достигает нужной синхронности задач… — Илья невинно посмотрел сначала на Иванова, потом — на Величко.

Иванов даже привстал с дивана.

— К-как?!

— Да вот так… — задумчиво ответил Илья. — Вам ли судить об искусстве…

Следователь встал из-за стола, медленно подошел вплотную к Илье и приставил к его виску браунинг.

— Видел?

— Это к чему? — не понял Илья.

— А к тому, чтоб ты знал край и не падал, — пояснил следователь.

Он снова сел, тяжело дыша. Бросил возле себя на стол браунинг и, закуривая, нервно спросил:

— Итак, не знаете?

— Нет.

— Так я вам скажу. Что вы хотели выразить вашей картиной?

— Какой?

— «Сумерками».

Илья обалдело посмотрел в тусклые глаза следователя. Он никак не ожидал такого оборота дела. Он многое предполагал, вплоть до самых невероятных вещей, но только не это… И здесь — «Сумерки»!

— Отвечайте же на мой вопрос: что вы хотели выразить вашей картиной? Вы знаете, что ее уже нет на выставке, она находится здесь, у нас, в качестве вещественного доказательства.