Голубая спецовка - [17]

Проклятый завод! А ведь я так мечтал о нем. Придя туда впервые, я мысленно перебирал всю ту черную, неблагодарную работу, которой занимался прежде, вспоминал, как приходилось колоть дрова, дергать лук, ходить за скотом, собирать горох. Вспоминал и смеялся. Ведь цех — совсем иное дело, разве что немного шумновато. Какой-то плешивый в сером халате сунул мне в руки рашпиль и пригласил сесть. Я смотрел на него, не веря собственным глазам, еще немного, и у меня бы сорвалось: и это все? Так вот в чем моя работа. Не тяжелая лопата, а маленький, легонький рашпиль; и не надо больше гнуть спину под солнцем, сиди себе на удобном стуле, а локти можно упереть в верстак. Конечно, с того дня многое изменилось. Рашпиль в конце рабочего дня становился пудовым, и со злости хотелось его воткнуть кому-нибудь прямо в сердце.

И вот таким рашпилем ты должен обеспечить выработку. Все дело в выработке. По какому праву они требуют от нас выработку, что значит «выработка»? Мэр нашего городка дает выработку? Священник из нашей церкви дает выработку? Почему я должен производить столько, сколько они мне укажут, а не сколько я сам считаю возможным? Как они это определяют? Что я, станок? Даже стальной станок и тот портится, чего уж говорить о человеке. Кто и на каком основании может установить, сколько и как я должен работать?

Чертовски душный день. От сырости не зажигаются даже спички. Едва чиркнешь — желтая головка отлетает. Как тут прикуришь? Способ есть. Достаточно взять стальной диск и прижать его к шлифовальному кругу, как он тут же раскалится, и ты легко зажжешь сигарету.

К вечеру у меня трещит голова. Я чувствую себя опустошенным. Я как будто впал в детство, и в голове у меня вата. Пора уходить, а я все стою как вкопанный у станка. Смотрю на станок, буравлю глазами деталь. У нее весьма странная форма. Заготовку удерживают в зажимной муфте болты разного размера, шайбы, противовесы. Внезапно меня охватывает леденящее душу сомнение: хорошо ли я закрепил болты? Я бы не хотел, чтобы завтра утром, когда мой сменщик заступит на работу и пустит станок, заготовка из-за плохо закрепленного болта выскочила бы из зажимной муфты.

Открываю ящик с инструментами и вынимаю гаечный ключ на 24. Проверяю все болты один за другим. Потом для пущей надежности проверяю еще раз. Стою, одурев, возле станка и верчу в руке ключ.

Я волнуюсь: такого со мной не бывало давно. Меня мучит страх, как бы чего не случилось — и не только с моим сменщиком. Но прежде всего меня приводит в ужас мысль, что я могу подвести его. Несколько лет назад меня посещали вот такие же навязчивые идеи: я часами проверял, выключен ли рубильник, хорошо ли закреплена деталь. И отходил от станка с неизменным ощущением: что-то я упустил. Это было невыносимо. А самое страшное — что подобные сомнения одолевали меня даже ночью, во сне. Мне снилось, что я не выключил главный рубильник станка или не закрепил как следует один из болтов. По вечерам, когда я оставлял сменщику записку с уведомлением о полученном задании, я старался писать до предела ясно. Боялся пропустить какую-нибудь подробность, которая могла оказаться решающей.

Дома тоже меня преследовали наваждения: закручен ли кран в ванной, в кухне, перекрыт ли газ. Я вставал ночью и тихо-тихо, чтобы родители не услышали, все проверял. При виде блуждающего призрака они, конечно, забеспокоились бы и своей тревогой только еще больше бы меня взбудоражили. Это продолжалось несколько лет, но никто так и не узнал о моих страхах. Я их всячески подавлял. Лежа в постели, я старался задушить подушкой терзавшее меня сомнение — закрыл я кран или не закрыл? — и в темноте рядом с комнатой, где храпели мои родители, чувствовал себя ничтожной пылинкой.

«Бессонные ночи и дни на свободе…» — это слова из одной французской песни, которую я слышал несколько лет назад. Я написал эти слова на ящике, куда убираю свои инструменты; мастер хотел, чтобы я их стер, но я пригрозил набить ему морду, если он их сотрет. Пусть делает, что хочет, но оставит в покое эту надпись. К сожалению, ящик все время двигали, и в конце концов он оказался повернутым к стене той стороной, на которой были написаны эти слова, и никто больше не мог их прочитать. «Бессонные ночи и дни на свободе…» Ночи, проведенные в кутежах, за стаканом вина, в прогулках по полям, и потом — дни на свободе, когда можно делать все, что захочешь, скажем, всласть отоспаться в залитой солнцем комнате, в то время как за окном кудахчут куры, бродят овцы, а девчонки сидят по домам, наводят марафет к вечеру. Бывают ночи, когда просто грешно спать, но мы как ослы тащимся в постель, чтобы утром свеженькими предстать перед хозяином.

Когда я злюсь, один парень, очень уж ревностный католик, старается успокоить меня, приучить к терпению: Томмазо, земная жизнь скоротечна, не поддавайся злобе. А я ему: черт побери, именно потому, что она скоротечна, мы должны прожить ее самым лучшим и справедливым образом!

Здесь гроши — там сдельщина, тут производительность — там выработка, доносчики и мастера повсюду. Однако все, что нас окружает, — наше, все куплено за наши деньги, и завод тоже построен на деньги, которые государство крадет из наших карманов, оставляя нам лишь прожиточный минимум.