Голубая дама - [9]
Ни твердого жалованья, ни провианта они от казны не имеют. Получают лишь сдельную оплату. Не более полтины в месяц. За год набирается пять рублев с гривной. И на свое хозяйство времени в обрез.
И однако дорожат урочным состоянием. И пуще глаза берегут первый его залог — своих коней.
— Как нам не дорожиться, барин? Из двух зол меньшее берут. Это все ж таки не завод. Там от неволи только смерть обороняет. А здесь я почти вольный человек!
«Хороша воля!» — подумал я.
И здесь-то ожидал нас странный пассаж.
Дорога тесно прижалась к темному бору. Низко, чуть не цепляясь за верхушки деревьев, плыла туча. Зеленые сосны обрели синеватый оттенок.
— Тпр-ру… приехали!
Голос был насмешлив. Принадлежал отнюдь не моему вознице. Не успел я сообразить, откуда он прозвучал, как двое дюжих мужиков уже держали под уздцы наших лошадей. От ближайшей сосны отделился третий. Ростом разве чуть пониже Пахома. Безбородый, с глубоким, через всю щеку шрамом, с приметной военной выправкой.
— В чем дело? — запальчиво крикнул я. Но голос мой отчего-то сорвался.
— Приехали, — все так же, не пряча насмешки, повторил детина со шрамом. — Здравия желаем, ваше благородие!
— Но-но, не балуй, — строго окликнул он схватившего было бич Пахома и выдернул из кармана руку, в которой холодно сверкнул пистолет.
А мужики уже поворачивали коней на узкую просеку. Просека, впрочем, очень скоро оборвалась, и деревья встали довольно плотной стеной.
— Уж не гневайтесь, ваше благородие. Прощения просим. Одначе далее придется пешочком.
Голос становился все злее и колючее.
Мужики проворно распрягли лошадей, бросили телегу, из озорства перевернув ее, и погнали нас в глубь леса. Бородачи вели лошадей, на одну из которых навьючили мой кожаный баул. Детина со шрамом вел Пахома и меня. Я шел, упершись взглядом в широкую, озадаченную нежданным злоключением, спину Пахома.
Один раз довелось мне споткнуться и чуть шагнуть в сторону. Сразу же почуял меж лопаток холод пистолетного дула.
Туча проплыла, не изронив ни единой капли. Солнце проникало в бор, но оно освещало уже только подножия дерев. Тут услыхали мы басовитые голоса и оказались на просторной, поросшей мягким разнотравьем поляне. В центре поляны горел костер, кипело вкусно пахнувшее варево. Поодаль паслись стреноженные лошади. Ватажники, их было, кроме приведших нас, еще шестеро, по-видимому, ничего не опасались. Они громко приветствовали пришедших, похлопывая их по плечам, повторяли:
— С добычей, стало быть!
— К самому обеду доспели.
— Ай, удало вышло! Удало! Шибко удатлив ты, Ваньша!
— Сокол с лету хватает, а ворона и сидячего не имат.
Эта похвала относилась к детине со шрамом, бывшем, по всем приметам, у них за атамана.
Только один из мужиков лежал не вставая. Укрытый зипуном, он тихо постанывал.
— Ну как ты, Васек? — спросил его предводитель.
Васек не ответил.
— Горит весь, — сказал кто-то из мужиков.
Между тем, маленький, вертлявый, с рыжей продолговатой бородкой мужик бросился осматривать лошадей. Он поднимал им ноги, оглядывая копыта, проверял зубы, лазил под животом.
— Как, Гордей, на пашне сгодятся? — спрашивали мужики.
— Добрые кони. Добрые, — похваливал рыжий.
«Неужто у них и пашня есть?» — удивился я.
А Гордей мимоходом кинул взгляд на закаменевшего Пахома и с насмешкой оглядел меня. Бороденка его при этом уничижительно поднялась кверху. Видно, он нечаянно сравнил меня с моим могутным попутчиком. Сравнение вышло не к моей выгоде.
— Слышь, Ваньша, — продолжая осматривать меня, адресовался он к своему предводителю. — Я ровно предчуял чо, добрых прутов наломал. Да токмо барин-то жидковат. Выглядит на славу, да жидок на расправу.
Ваньша в свой черед тоже бросил на меня оценивающий взор.
— Сотню сдюжит, — определил, — а не сдюжит — его барская воля.
— Кафтанчик-то на ем добрый, — продолжал изучать меня рыжий. — Напяль этакий кафтан, так и станешь атаман. Слышь, Ваньша, тебе, однако, тесноват будет. Под мышками лопнет.
— Да бери, — равнодушно разрешил предводитель.
— Ваньша! Ты, поди, его и не обшарил? Пошто же ты?
Я сам диву давался, отчего разбойники не отнимут мой кошелек. Это всегда было не токмо их целью, но и традицией. Даже мой баул предводитель, не осмотрев, небрежно бросил на траву. Рыжий исправлял оплошность. Нащупал и вытянул из кармана мой бумажник.
— Деньжищ-то! — держа в руках пачку ассигнаций, восхищался он. — А тут ишшо бумаги какие-то.
— Подорожная, — взяв у него бумаги И деньги, сказал Ваньша. — Подорожная, — повторил он и довольно бегло прочел: — «Коллежский секретарь Зарицын Юрий Тимофеевич».
— Ну, вот что, Юрий Тимофеевич! — захлопотал рыжий. — Скидывай одежку. Да, ето, проворней шевелись.
Вскоре я очутился в грубой холстине. Рыжий щеголял, в моем костюме и шляпе. Все было ему велико, но это его не печалило. Козырем прохаживался по поляне. С усладой разглагольствовал:
— В брюхе солома, да шляпа с заломом! А голь, да в шляпе, тоже шляхта.
Дурной пример заразителен. Другие ватажники разворошили мой баул. Примеряли мою одежду, даже белье. А один поднес Ваньше ящичек с лекарским инструментарием:
— Чего это?
— После погляжу, — занятый своими мыслями, рассеянно промолвил атаман.
