Голубая бусина на медной ладони - [19]

— Какой я поэт! Поэтишка, — смеется Бубешр и зычным голосом начинает нараспев:

Сказал Хумейд валид Мансур: «Когда покину свет,

Какой прием у вас найдет гость, зять или сосед?» —

«Гость? Для него мы режем скот и стряпаем обед.

Зять? Мы добро поделим с ним. Он — наш, различья нет.

Сосед? Он прав или не прав — для нас всегда сосед».

Подростки дымят сигаретами, одобрительно кивают: верно ответила Хумейду его родня!

— Или вот еще, — продолжает Бубешр:

Сказал Хумейд валид Мансур: «В безделье нету прока,

безделье к голоду ведет, с ним — вечная морока.

Найми двоих, купи раба, чьи мышцы без порока,

или верблюдов, что ревут от голода жестоко,

или баранов: откормил — продай в мгновенье ока,

или женись-ка на скупой, чьи предки без упрека,

пусть скажет: „На!“ — но часть еды прибережет до срока».

Слушатели соглашаются: мудрый совет заключен в стихах, ибо настоящая женщина должна быть расчетливой и экономной — иначе не прожить. Бубешр, откашлявшись, начинает новую притчу:

— У Ганима аль-Хакими не было именитого предка, не было связей ни с нахдийцами, ни с родом касири, ни с йафиитами или с кем-нибудь из племен, ну, скажем, с мурра, что из аль-джаада, или там с сейбан. Был он сам себе племя и жил в долине Мих. На состязании певцов его спросили: «Ты из каких будешь?» И он сказал:

Я — аль-Хакимн, сын Саба, чей предок Сим.

Наш род от Ноя, чей отец Шилих.

Мы живем набегами, засим

возвращаемся домой — в долину Мих.

Затем Ганим взял в жены одну женщину из рода йамани, жившую в деревне Сфуля, и вернулся с ней в Хаджарейн, а была у него большая борода. По утрам жена давала ему лепешку с маслом и молоком, и, завтракая, он пачкал маслом бороду. Пошел он снова к людям из рода йамани, чтобы жениться еще раз, а ему говорят: «Давай состязаться, о Ганим, кто скорее зажжет фитиль своего ружья!» А у него было с собой ружье, и он их победил. Тогда говорят: «Давай ртами!» То есть надо было взять кремень в рот и выбить из него искру кресалом. Он сказал: «Давай!» — и его борода вспыхнула. И он сказал, обращаясь к ней: «Если бы ты, борода, была дома, по тебе текло бы масло». Утром напали на йамани враги из рода бишр, и он сражался на стороне тех, кто оказал ему гостеприимство. И попали в него две пули: пуля попала ему в правую руку, и пуля попала ему в левую руку — и Ганим произнес:

Говорить не буду, не скажу ничего,

Нету сил сочинять стихи.

Если было бы чем запалить фитиль,

Мы дрались бы, как петухи.

Это одна история, а вот другая, — вещает Бубешр. — Поэт Ганис, что значит «Добычливый охотник», однажды сказал:

Хаджис рядом, едва запою — он со мной,

и чеканную речь слышит свой и чужой…

Хаджис? Я выхватываю это имя из потока не всегда понятных слов. Что-то знакомое. Ах, да! Ведь это же доисламский демон вдохновения. А когда жил поэт Ганис?

— Его знал мой отец, — отвечает Бубешр.

И сразу же начинает новую историю:

— В племени амуди был угнетатель, который всех угнетал. Однажды он сложил стихи и отправил их приятелю Ганиса — поэту из племени бин махфуз, известному как аль-Мунгис, или «Остающийся в убытке». Угнетатель хотел проверить, есть ли у аль-Мунгиса дар ясновидения — фаль. Стихи такие:

На Гром-камне черный шмель гнездится,

топчет скот его чужие травы,

за потраву денег не добиться,

не найдется на него управы.

Аль-Мунгис догадался что к чему и ответил:

Стая птиц зеленых расклюет шмеля,

он достанется в добычу муравьям,

обиталище злодея опустеет —

долго не продлится гнет, позор и срам!

Угнетатель прочитал эти строки, раскаялся и отправился в паломничество, да так и не вернулся, а обиталище его пустует до сих пор…

Сначала Хаджис, а теперь еще и фаль! Ведь уже в первые века ислама, когда искусство рифмовать стало в больших городах придворным ремеслом, о фале говорили все реже и реже. Неужели в Хадрамауте еще совсем недавно признавали за поэтами этот дар?

— Фаль сохранился и по сей день, — улыбается моим мыслям Абд аль-Азиз. — Есть он и у нашего хозяина. Только Бубешр иногда тратит его на пустяки. Смотри!

Один из домашних (надо ли говорить, что в гостиной собрались одни только мужчины) возится с мощной керосиновой лампой «Петромаксом». Бубешр указывает на него пальцем, подмигивает — и стекло немедленно лопается! Лампа гаснет. Ничуть не удивившись, парень обиженно идет за дверь, ворча себе под нос, мол, вечно эти шуточки. Все смеются.

Крутится магнитофон, записывая Бубешра. Час, другой, третий — громкоголосый хозяин неутомим. Память его хранит сотни стихотворений, чужих и своих. Он рассказывает, как служил в бедуинском легионе при англичанах, как боролся за единое независимое государство, вступив в опасный спор с племенным судьей из рода бин сабит, который хотел, чтобы племя нахд не объединялось ни с кем, а было бы само по себе. Спор, разумеется, шел в стихах.

— В конце концов я сказал ему так, — говорит Бубешр:

В школе жизни я учу уроки,

мне дадут оценку в час урочный,

а кому не впрок идут уроки,

пусть тому Аллах назначит срок!

И судье пришлось закончить препирательства. «Поживем — увидим, чья возьмет», — сказал тогда судья. «Победила моя правда, я увидел, как на всем юге создалось единое государство — Народная Демократическая Республика Йемен. Я — демократ…»