Голубая акула - [53]

Здесь мои унылые размышления были прерваны видом высохшей придорожной сосны. Старуха приветствовала меня, протягивая навстречу кривые серые сучья, похожие на две страшные руки. Ее дупло, как щербатая пасть, ехидно ухмыльнулось мне, напоминая, что я уже проезжал здесь. «С меня довольно!» — решил я и, прикинув, как бы спрямить путь, чтобы поскорей попасть в Задольск, после недолгого колебания свернул на узкую лесную тропу.

Почти тотчас усадьба Филатова предстала передо мной — довольно ветхое, но не без архитектурных изысков здание, совершенно такое, как мне его описывали. Курьезные бывают совпадения: мог бы поклясться, что дом, где я по воле случая ныне обитаю, построен тем же сумасшедшим архитектором, который некогда вложил столько наивной и прихотливой выдумки в сооружение родового гнезда Филатовых.

Это настоящие дома-близнецы, пускай один из них прячется в лесах Средней России, другой в Малороссии таится под сенью крошечного старого парка. (Когда идет дождь, Ольга Адольфовна всякий раз поминает недобрым словом давно покинувшего сей мир фантазера-архитектора: живописная форма крыши, все эти шпили и башенки не способствуют быстрому стоку воды. А дом стар, так что в нескольких местах она уже проторила себе дорожку и бежит с потолка частыми каплями, грозящими превратиться в тоненький злой ручеек.)

Встретил меня управляющий, мужик подвыпивший, но себе на уме. С первых же его слов узнал я, что барин скончался, уж и сороковины справили, упокой, Господи, душу его в селениях праведных, уж такой добрейший барин был, нраву тихого, кроткого, как есть ангельского…

Любопытно, что никогда мне не приходилось встречать столько разговорчивых собеседников, как в той моей поездке. Снеткова, полицмейстер, теперь этот управляющий вели себя так, будто последний десяток лет протомились на необитаемом острове, не видя ни единой живой души. Со стороны управляющего это было, положим, объяснимо: в эту угрюмую пору и само поместье, и окрестности выглядели заброшенным краем, куда ворон костей не занашивал.

Продолжая тараторить и восхвалять душевные качества покойного, управляющий все поглядывал на меня искоса, по-видимому нимало не обманутый моей неуклюжей ложью, замену которой я так и не удосужился подыскать. То ли разочарование, слишком явственно отразившееся на моей физиономии, разжалобило его, то ли, что вернее, он рассчитывал утолить свое любопытство, вызнав как-нибудь настоящую цель моего посещения, — так или иначе, он настойчиво убеждал меня остаться, поужинать, а там и заночевать.

Раздраженный неудачей, я отнекивался, но голод, усталость и поздний час взяли свое. За ужином мы, само собой, разговорились. Управляющий рассказал, что барин давно вдовел, был добродушен, непритязателен, да под старость, видать, выжил из ума. У него и прежде при всем его ангельском нраве бывали причуды, но чтобы ни с того ни с сего взгромоздить в оранжерее эту чертовину, аквариум…

Я слушал рассеянно, клевал носом и досадовал на пустопорожнюю трату времени. Но, должен признаться, при слове «аквариум» сонливость мою как рукой сняло. Внезапный озноб заставил меня передернуть плечами. Управляющий, видимо искавший к тому повода, тотчас поспешил предложить мне водки «для сугреву», причем ясно было, что он озаботится согреться и сам.

Даже теперь, насквозь больной, с разбитыми нервами, я не легко пьянею. А уж в те годы при надобности мог перепить любого. Таким образом, слабость управляющего пришлась весьма кстати. Итак, я с готовностью опрокинул первую стопку, моля Провиденье об одном: чтобы собутыльник не сомлел прежде, чем расскажет все, что мне надобно знать.

На мое счастье, управляющий был крепонек, хотя греться начал, как я полагаю, с полудня, если не раньше. Вероятно, именно этим объяснялась его чрезвычайная словоохотливость. Как это было мне на руку! Весь обратившись в слух, я осторожно, не приведи Бог спугнуть, стал подбадривать его вопросами.

Где было устоять управляющему! От стопки к стопке он распалялся все сильнее, так что вскоре уж и не нуждался в моих понуканиях. Мне оставалось лишь следить, чтобы разговор ненароком не свернул в сторону от занимающего меня предмета.

Часа не прошло, как я знал уже, что по приглашению помещика в усадьбу пожаловал немец «богомерзкого обличья» и установил в оранжерее громадную стеклянную чашу, а потом привез зубастую тварь, какой никто в здешних местах отродясь не видывал. Они с барином ее величали голубой акулой.

— А чем же это у немца обличье так подкачало? — подлаживаясь под его тон, небрежно осведомился я и выпил. — Немцы, они вообще-то народ рослый, представительный…

— Куда там! — закричал, выпивая, управляющий. — Наш был из себя хлипкий такой, вялый, ровно червь в подвале, белесый, а в глазах что молоко с водой налито… тьфу, пралик его возьми!

Портрет был изумителен по своей точности. Но почему я не удивился? Почему, спрашивая, в глубине души уже знал ответ?

Я вспомнил гимназию, свое отроческое наваждение, эту болезненную влюбленность в радужных пленниц аквариума, удар молотка, разрушивший чары, непонятное похохатыванье Миллера… Поступок, мной совершенный, был куда страшнее, чем вздорная выходка подростка, в которой меня тогда обвиняли. Собственной рукой я уничтожил то, что было мне всего милее.