Голубая акула - [35]

— Может, оно и чушь, — хмуро возразил извозчик, — а только я это собственными ушами слышал. Да не от Афоньки-дурака, я ему не компания. От московских ученых людей слыхал, вот так-то.

— Ученые такой ереси плести не станут. Это мошенники какие-нибудь народ мутят! — брякнул я, сам чувствуя с отвращением, что пафос мой неубедителен, а доводы подозрительно смахивают на сентенции полицейского исправника Проклова, когда тот спьяну клеймит вольнодумцев. Надо бы как-то иначе, высмеять, что ли, эту смрадную выдумку, что так поразила воображение извозчика… Но ничего остроумного в голову не приходило. Было попросту мерзко и больно, как всегда, когда слышу подобные вещи.

— Вовсе не мошенники, — с угрюмым упорством настаивал Мешков. — Я барина вез намедни, из самой, знать, Москвы барин. Солидный. Тверезый. Он мне все доподлинно обсказал, так, мол, и так. И в вашей, говорит, судебной управе эти нехристи скрытным манером обосновались, они-то зло и покрывают-с. А мошенников, ваше благородие, мы завсегда отличим, не дети-с! И то сказать, куда ж иначе детки-то невинные пропадают?

Я был в те дни молод и вполне здоров. Но сердце после разговора с Трофимом колотилось долго, тяжело, отдаваясь в ушах. Они хоть перестали краснеть, эти уши, некогда доставившие мне столько пакостных минут. Но покраснеть было от чего. Я чувствовал себя ни к черту не годным. Как интеллигентный человек, носитель гуманных идей, я только что потерпел сокрушительное поражение. Ничего Мешкову не доказал, ни одного убедительного слова не нашел. Надавать бы по морде тому поганцу, что ему голову заморочил…

Вот прелестная мечта, достойная просвещенного ума! Только это ты и можешь. Негодяев, что детишек крадут, поймать не способен. Разумно, не раздражаясь с человеком поговорить тоже не горазд. Зато по мордасам — это мы пожалуйста! И желание такое пламенное… тьфу! Чем ты после этого лучше исправника Проклова?

Припадок самобичевания еще не прошел, когда в мой кабинет заглянул кто-то из низших чинов и сообщил, что «Александр Филиппович просят пожаловать». Не застань он меня в таком взбудораженном состоянии, может статься, все сложилось бы по-другому? Как знать…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Стреляный воробей

В прокурорскую я обыкновенно заходил с охотою. Александр Филиппович, на многих наводивший робость, откровенно благоволил ко мне. По-мальчишески гордясь таким предпочтением, я льстил себя надеждою, что проницательный Горчунов прозревает во мне исключительные достоинства, которые пока не стали очевидными для всех, но со временем заблещут и ослепят.

На сей раз я был встречен даже теплее обычного. Две чашечки кофия с бисквитом уже ждали нас, и наперекор строгому убранству кабинета с неизбежным портретом государя Александр Филиппович был, казалось, настроен совершенно по-домашнему. В иное время такая перемена могла бы меня насторожить, но сейчас я не придал ей значения и, не чинясь, одним глотком опорожнил крохотную чашечку.

— Устали? — Взгляд Горчунова светился неподдельным участием. — Да… Трудно. А будет и того труднее. Это сначала, по молодости, кажется — разгребешь старые завалы, авгиевы конюшни почистишь, а там уж пойдет легче. Никогда, голубчик вы мой. Ни-ко-гда.

Горчунов замолк и теперь с пристальной ласковостью разглядывал меня. Озадаченный, я ждал продолжения.

— Вы сейчас спрашиваете себя, к чему, дескать, он клонит. Наберитесь терпения. Я ведь темнить не люблю, голубчик. И к вам я, право слово, привязался, как к сыну. Голова у вас светлая, а главное, работать умеете. Это редкость большая. Только опыта вам пока не хватает, и очень это иногда заметно, вы уж не прогневайтесь на старика.

Похоже, меня ждала «распеканция». Но странная какая-то. За что? И к чему столько предисловий?

— Ну вот, вижу, вы уж и насупились. Зря. Ничего дурного я вам не имею сказать, кроме хорошего. — Он усмехнулся. — Дурацкое присловье, правда? «Ничего дурного, кроме хорошего». Да ведь в нашем с вами случае так именно и выходит. Ваше служебное рвение, Николай Максимович, похвально и благородно в высшей степени. Это всеми замечено, и никто не сомневается, что карьера перед вами блистательная…

На мой протестующий жест Горчунов повысил голос и повторил с нажимом:

— Да, голубчик, блистательная! Вас ждет поприще куда более обширное, нежели может дать одна блиновская губерния. Но чтобы не надорваться, не сбиться с истинного пути, знаете, чему вам надобно научиться? Смирению! Необходимо раз и навсегда понять, что в нашем деле всегда были и всегда будут, кроме успехов, поражения. Помните Данаид? (Александр Филиппович питал слабость к античным сюжетам.) Как они в аду все кувшины носят, бочку наполняют, а дна-то у бочки и нет? Это про нас, голубчик мой, про судейских. Всех злодеев не повыловишь, всех преступлений не раскроешь, будь ты семи пядей во лбу!

Вот оно что. Горчунову уже донесли о моем интересе к старым протоколам, и он дает мне понять, что недоволен. Но почему?

— Александр Филиппович, если вы считаете, что я уделяю внимание давним нераскрытым делам в ущерб более насущным, могу вас уверить, что это не так.

— Э, голубчик! Мне ли не знать, что трудитесь вы на совесть? Хотя надо же признать и то, что вы волей-неволей все же отвлекаетесь от текущих дел, когда тратите время на то, что ранее уже было признано безнадежным. — Он поднял над столом белую большую ладонь, плавным жестом предупреждая мою попытку возразить. — Нет, уж позвольте мне докончить мою мысль. Все эти истории — иногда гнусные, здесь я полностью с вами согласен — в свой черед были подвергнуты подробному исследованию. Ими занимались, над ними ломали голову люди, которые собаку съели на нашем, с позволенья сказать, ремесле. Вы в самом деле убеждены, что вам с вашими обширными, но пока в большей степени теоретическими познаниями удастся обнаружить что-то такое, что они упустили?