Голубь в Сантьяго - [10]

В ней был тот самый голос, который в парке весело спросил: «Не тяжело в костюме и ботинках?» Но этот голос был теперь таким, как будто бы не ей принадлежал, а телефонной трубке двухголовой, в чьей первой голове и во второй змеино одинаковые мысли: и этого прикончить мне пора. «Звоню тебе, чтоб наконец сказать о том, о чем догадывалась раньше. Теперь — узнала все.

Я говорила с той женщиной. Ты лгал и мне, и ей. Такая двусердечность — бессердечность. Я сильная — не бойся.

Я не буду, как делала она, глотать таблетки, чтобы тебя насильно удержать. Тебя мне жалко. Ты одновременно хотел бежать по двум дорожкам сразу. Бедняга, ты изрядно утомился. Избегался. Ты подорвал здоровье. Так отдохни на муравьиной куче, хотя тебе одной, наверно, мало. Так сядь между двумя, как обожаешь… Теперь ты понял, что в'конце пути?!» Она была чуть-чуть великовата для мира, где всему большому — тесно, и как она уменьшиться сумела до этого стандартного размера в руке зажатой телефонной трубки, словами пробивающей висок? Смерть многолика… У самоубийства не может быть всего одна причина. Когда за что-то зацепиться можно, нам не конец. А не за что — конец. У смерти может быть одновременно лицо толпы, лицо самой эпохи, лицо газеты, телефона, друга, лицо отца, учительские лица. У смерти может быть лицо любимой и даже нашей матери лицо.

10

И записал Энрике в дневнике: «Мне двадцать. Говорят, начало жизни. Какой же дальше будет эта жизнь, когда такое у нее начало? Одна душа дается человеку, но почему-то все другие люди хотят ее кусочками нарезать, и каждый лишь под собственным гарниром доставшийся кусочек хочет съесть. Но все, кто поедает нашу душу, к друг другу неминуемо ревнуют кому из них достанется побольше. При этом каждый хочет заграбастать себе не часть чужой души, а всю. Но, сообща чужую душу съев, все вместе — и голодные, и злые, и новую им душу подавай, а нет ее — от голода и злости, наверно, каждый будет грызть свою. Не то, не то… Не виноваты люди. Душа сама себя кромсает, рвет, сама себя разбрасывает жадно налево и направо по кусочкам, чтоб этими кусочками к себе магнитно притянуть чужие души, их тоже разрывая на куски, а вот зачем? Всем сразу душам счастья не может принести одна душа. Как хорошо и просто всем бездушным! Безвыходно родившимся с душой. Я что-то понял. Жизнь есть преступленье. Жить — это причинять всем ближним боль. Мы даже на тропинке где-нибудь, не думая об этом, убиваем ни в чем не виноватых муравьев, а на дороге жизни — наших ближних, совсем не злоумышленно — невольно, идя по их невидимым телам. Так больно причинять другому боль! Когда осознаешь, что жить — жестоко, гуманней не родиться вообще. Но что же делать, если ты родился? Гуманнее всего — убить себя. Убить себя, чтобы не быть убийцей. Простите все, кого я убивал, прочтите мой дневник — и вы поймете, что получалось это поневоле, что никого из вас не ненавидел, что никого из вас не предал я, что всех я вас любил и всех люблю, и тем, что ухожу, — вам выражаю мою любовь непонятую к вам…» Потом он аккуратно вымыл кисти, дневник оставил на столе раскрытым, надел спокойно чистую рубашку и плавки с улыбавшимся пингвином засунул в целлофановый пакет и, уходя, приблизился прощально к арбузу, что алел кровавой раной под хищными ножами на холсте, и морды на холсте перемигнулись, и на прощанье, словно издеваясь, самодовольно звякнул телефон. По городу Энрике шел вслепую, глаза в асфальт мелькающий уставив, и не заметил целеустремленность глаз, желваков на морде генерала, возможно, генерала Пиночета, за стеклами промчавшегося «Форда», едва не раздавившего его. Энрике шел к гостинице «Каррера». Раскрылись двери с фотоэлементом, гостеприимно приглашая к смерти, и в кондиционированном лифте нажал на кнопку с цифрой «23». Красиво расположенный на крыше, мерцал бассейн, чуть отдававший хлором. Вокруг тела в рискованных бикини лежали на матрасах надувных, посасывая медленно «Том Коллинз». Энрике стало легче оттого, что все здесь говорили по-английски, ведь иногда родной язык бывает той самою последнею зацепкой, что нам не разрешает умереть. Но, слава Богу, это невозможно цепляться за соломинки коктейлей в чужих, фальшиво занятых руках. Переодевшись в крошечной кабине, Энрике вышел и в бассейн спустился. Почти не плавал.

На спине лежал, раскинув руки, но со всех сторон его чужие руки задевали, мешая небу посмотреть в глаза, и, как нарочно, влево или вправо его толкали люди даже здесь. Бассейн покинув, с каплями на коже, под солнцем высыхающими сразу, он постоял чуть-чуть у края крыши и, смуглой, жестко собранной спиною услышав: «How handsom! Charming boy!» легко перемахнул через перила, легко от кромки крыши оттолкнулся и прыгнул, как с трамплина в воду, вниз. Летел он долго, как ему казалось. Так приближался медленно асфальт, что он успел заметить на асфальте серебряную россыпь голубей, и понял, что летит на них, но поздно. Он зацепился за какой-то провод, и за второй, и сразу же за третий, обжегший его тело напоследок предсмертной электрическою пыткой, но оборвались эти провода, поняв, что оказался ток смертелен. Случайно получилось, что Энрике не на земле, а в воздухе погиб, и, падая уже на мостовую, так не хотевший в жизни быть убийцей, он мертвым телом голубя убил.