Голова-мяч, «цветочники» и зомби - [5]

Коламбус не вернулся. Вместо него с той стороны океана приплыли рубберы — Люди Древа, Сыновья Пернатого Змея.

Рубберы наступали. Аккуратные средневековые городки с ратушами, церковками и мельницами они превращали в оплоты своей империи — «живограды» с Древами-Кормилицами. Древам посвящен был жертвенный ритуал, который превратился в спорт и получил название «хедбол». Рубберы захватили и Корраду, и Фарлецию. Могли бы пройти и дальше, если бы не генералиссимус Сирен-Ордулак и наша дипломатия, которую мы оттачивали в череде пактов, интриг и заговоров две тысячи лет.

Мы не смогли одолеть друг друга и начали процесс интеграции. Мы им — морт-техники, некрократов, паротанки, водку, синематографы и дирижабли. Они нам — хедбол, кетчуп, матэ-коку, деликатес для богачей — безумно дорогую потейту.

А еще — гумибир. Из-за пристрастия к нему соседа-однокурсника Роди меня и выгнали из универа.

Гумибир, гребаные разноцветные мишки — священные рубберские зверьки…

Не хочется вспоминать.

Я слежу за игрой, мало что понимаю. Мертвяки сначала гонят голову-мяч в одну сторону, потом в другую. Различаются между собой только боевой раскраской: наши выкрашены черно-красным, славоярские — синим с золотом.

На определенных секциях в игру вмешиваются стихийные усложнители — внезапно бьют огненные струи, фонтаны шипящей кислоты, из люков в арене выскакивают жадные рубберские мухоловки, хватают цветками-пастями зазевавшихся нападающих.

Пострадавших (съеденных, испепеленных, утонувших) игроков немедленно заменяют. При нарушениях судья свистит, пускает сигнальные ракеты. Желтая ракета, «предупреждение» — в воздух. Красная, «удаление с поля» — прямо в мертвяка. Превращает его в ревущий бегающий факел, беспорядочно мечущийся среди препятствий.

Над стадионом царит шум тысяч голосов, но невозможно выделить в этом гомоне ни одной отдельной реплики, ни крупицы смысла, пока наконец на противоположных, славоярских, трибунах болельщики не разражаются сокрушительным шквалом:

— А-а-ар-р-р, а-ар-р-р, ололо! «Мортинжин»! «Мортинжин»! — и этот многоголосый хор перекрывает всё, несется вверх с клубами пара и дымом фабричных труб, к теням дирижаблей в задымленном небе.

— Вот же ж дикари гребаные! — хохочет Кефир. — Гляди, как заводят! Ну, щас Дрозд им устроит! Вон он, вон!

Я щурюсь, пытаясь разглядеть, куда показывает Кефир. И вдруг вижу Дрозда. Тот еще мгновение назад был рядом с нами. А теперь уже бежит по служебной полосе между ареной и трибунами. В одной руке у него рупор, в другой — красная трубочка фаера.

Его преследуют несколько полицейских, но он оказывается быстрее. Добегает до трибун славояров, сипит в рупор — прекрасно слышно даже нам:

— Волосатый медведя прищемил себе мудя!..

Зажигает свой фаер и швыряет его в гущу сине-золотой толпы.

На него с двух сторон налетают пятеро полицейских, валят на землю и крутят руки за спиной. Тащат его прочь от разъяренных славояров, лающих и бранящихся, тянущих вслед шерстистые лапы.

Кефир хохочет, черно-красные трибуны поддерживают своего героя многоголосым воплем восхищения и оглушительным «Яр-ко-ни!».

* * *

Матч закончен. Полицейские выпускают поостывшего Дрозда. Сегодня он — герой вечера, приятели качают его, несут через оцепление на руках.

Я чувствую невероятную усталость, говорю Кефиру, что отправлюсь домой.

Он не пытается меня задерживать, на прощание хлопает по плечу, а сам уже лезет сквозь толпу своих соратников обнимать смельчака Дрозда.

Я бреду прочь от стадиона, сначала по засыпанным мусором задворкам Каян-Булатовского, в толпе «мирки», как их называет Кефир, — обычных зрителей, таких же, как я сам, без всякой атрибутики.

Бреду, спрятав руки в карманы, и думаю о своей печальной судьбе. О том, что вот есть люди, которые так весело умеют развлекаться! И нет им дела ни до журналистики, ни до гумибира с универом. И не предстоит им, как мне, тяжелейшего разговора с отцом, которого я так подвел…

В какой-то момент я оказываюсь вдали от оживленных улиц и понимаю, что заблудился.

Смеркается. Стою между глухими стенами краснокирпичных лабазов, исписанными густой вязью непонятных граффити, и обширным, сплошь поросшим сухостоем пустырем, от которого меня отделяет ржавый, опутанный мочалом забор из сетки-рабицы.

Из вентиляционных отверстий по сторонам улочки вырываются клубы пара, образуют подобие туманной дымки, в которой навстречу мне движутся смутные тени. Переговариваются между собой на незнакомом, рыкающем наречии. Взъерошенные патлы, просторные рубахи навыпуск, поблескивает золотое шитье на длинных шарфах. Славояры.

…Я получаю прямым в нос и сразу же теряюсь в пространстве. Вокруг мелькают тени, раздается хохот, от удара под дых едва не задыхаюсь, хватаю ртом густой теплый воздух, пропитанный аммиачными парами.

Чувствую, как царапает затылок жесткая сетка забора, щеку холодит лезвие ножа.

— Где твои дружки, ы-ы-ы?

Я толком не успеваю испугаться, но тут с другой стороны проулка доносится крик Дрозда:

— Вон они! Валилово!!!

Лезвие отлипает от моей щеки, славояры бросаются прочь. Их преследуют, нагоняют… Кефир налетает слева, бьет прямым зазевавшегося противника — в выбритую до синевы скулу. Я срываюсь с места, спотыкаюсь, на меня налетает оскаленное чудище, пытаюсь отмахнуться от него сжатыми кулаками. Попадаю во что-то мягкое, податливое. Противник вопит, отскакивая, — я зацепил его по оскаленным клыкам. Попадает мне по ноге, я рушусь на землю; кто-то — кажется, Пузо, а может, Енот — спотыкается об меня, с матом обрушивается сверху.