Голос в лесу - [2]

Поплавок отнесло к заколу. Я потянул удилище к себе, опасаясь задёва, а на конце лески в корягах заворочалось что-то чрезвычайно тяжелое. Леска у меня была тонкая, не для такой тяжести, Я вскочил на ноги, натянул лесу в отвес, чтобы она не запуталась в корягах, и, ежесекундно ожидая обрыва, попытался вывести рыбу на чистоводье. На открытую воду она не шла, в коряжнике разгуляться ей было негде, и она ворочалась на месте, а я время от времени деликатно подтягивал ее к себе, на что она отвечала могучими толчками.

- Ну, пойдем, пожалуйста, - шептал я горячо.

Постепенно, нехотя рыба дала себя вывести на чистоплеск. Я повлек ее к берегу, она сыграла, и омут закипел от ее бросков и разворотов - то тут, то там вскипали бугры и воронки. Я шептал увещевательно:

- Спокойно, милая, спокойно...

Рыба устала, она позволила подтянуть себя к осоке, увидела меня и, закрутив глубокую воронку, ушла на середину омута. А потом всплыла сразу и легла на бок, широкая, золотая. Линь! А говорили, в Чару-ше линей нет...

- Иди ко мне, иди ко мне, красавец!

Я подвел руку под добычу, перевалил ее на берег за осоку. Леска лопнула, и я отнес рыбину подальше от речки и там хорошенько рассмотрел ее.

То был не линь, а старый окунь, седой, как человек. Он разевал рот и шевелил жаберными крышками. Было на нем много зелени, тинной, сумеречной, и сквозь нее пробивалась грязно-голубая зароговевшая седина, оттого весь он, круглый, как блюдо, выглядел жутковато.

- Старик, сколько же тебе лет? По-нашему, не меньше восьмидесяти.

И седого окуня я положил в пестерь. Руки у меня дрожали, и долго я не мог связать оборванную леску.

Не клевало. Прохладное солнце поднялось над лесом, и пошли молодые ровные окуни. Брали они жадно, и пестерь мой постепенно наполнялся.

Сюда кто-то шел. Я хотел спрятаться от непрошеного гостя, чтобы он не распугал мне рыбу, не позарился на нее, но не успел.

Ко мне приближался старик с пустым мешком на спине и первый с поклоном поздоровался со мной:

- Здравствуй-ко.

- Здравствуйте.

Дедушка был весь белый: и борода, и брови, и телогрейка, выщелоченная дождями и солнцем, и мешок из рядна.

- Клюет ли? - спросил он.

Я закинул удочку с пустым крючком и ответил:

- Не клюет.

- Плохо, парень, - посочувствовал дедушка.

Как на грех, в это время поплавок зашевелился - рыба позарилась и на пустой крючок, поскольку от него пахло червем. Но дедушка не видел поклевку. Он снял с плеча мешок, положил на отаву.

- Погоди-ка, - сказал он. - Я тебе рыбы дам.

Нагнулся, чтобы достать рыбу, не удержался и упал на колени, выпростал из мешка трех окуней - они были не очень большие, но плотные - и протянул мне.

- Котелка-то у тебя нету? - спросил он. - Вот обида-то какая, и я нонче без котелка.

- Отец, не надо мне.

- Почему не надо?

- Варить не в чем.

- Домой принесешь и сваришь.

- Лучше ты свою бабушку угости.

- Рыбу ты возьми, а то мне обидно будет! А пойдем ко мне? Вот старуха-то обрадуется: у нас молодые давно не бывали, она хоть на тебя посмотрит. А то забывать стали, какие они, молодые-то, бывают...

Рыбу он так и не взял, поднялся, утвердился на ногах, пошел в лес и оттуда позвал меня..

- Парень, беги сюда.

Я подошел, и он показал на развороченный муравейник:

- Медведь закусывал. Муравьи так и кипят, так и кипят. - И подивился: - Как это его на муравьев тянет? Чего он в них хорошего находит? Такой большой! Может, он рематись лечит?

- Возможно, - согласился я.

- По одинке-то не ходи, - сказал на прощание дедушка. - Медведь ягоду ест, да корешки, да мед. А зароку не давал тебя не трогать.

- После обеда домой пойду, - пообещал я. - Все равно не клюет.

Я вернулся к удочке.

С неба упали голоса - редкие и хриплые. Летели два лебедя в бледном северном небе, и в промежутках между криками я слышал взмахи их крыльев. Птицы разговаривали между собой, и подумалось мне: неспешный разговор у них, как у всех путешественников, о том, что они узнают эти места, лес, речку Нарушу, что здесь изменилось, а что осталось таким, как было.

Лебеди летят - быть снегу.

Лебедей не было видно, а их голоса долетали до меня, как отзвук лета.

Мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Я огляделся и увидел на противоположном берегу, под дерновым навесом, толстого коричневого зверька с блестящими глазами. Он испугался моего взгляда и полез в нору под навесом, но лапы его скользили, и зверек переволновался порядочно, прежде чем спрятался в норе.

Где-то рядом, негромко переговариваясь, прошли две женщины, и было слышно, как осока шуршит по резиновым сапогам. Омут потемнел, запотел, как стекло от человеческого дыхания, резче запахло водой и торфом. Клев усилился: едва поплавок касался воды, как тут же шел в сторону. Время летело незаметно - велик ли осенний день. Я опомнился, когда мимо опять прошли две женщины и их голоса затихли в лесу. Фиолетовые тени лежали повсюду, а Чаруша курилась туманом, расстилала его по лугам - белый с синевой, как волны, будто речка вышла из берегов.

Я надел пестерь на плечи, пошатнулся и вступил в лес, куда только что ушли женщины, два негромких окающих окатных голоса.