Голос - [23]

Постой-постой, а почему все-таки не ночью?

Ну-ка, ну-ка…

Боишься?

Чего?

Сейчас скажу чего.

Дорогу-то я знал — раза два подростком ездил с отцом на мельницу.

Побоялся я бежать ночью, наверно, из-за раненого медведя…

Сейчас ведь палят по всему живому: в самый разгар лета не щадят ни зверя, ни птицу… И я, стрелявший по птицам всего один день (был у меня в жизни такой день), я, убивший всего одну птицу из тех, по которым обычно не стреляют, был уверен, что та птица не прощена мне, ее предсмертный крик я нет-нет да иногда слышу. И обязательно мне за нее отомстит как-нибудь раненый медведь…

Или это была обыкновенная трусость — бежать ночью по тайге? Или я поверил отцу, что Совкиной дочери не нужен такой, как я? Или боялся разочароваться в Совке и Совкиной дочери — вдруг она окажется как все, то есть обычной деревенской девчонкой с накрашенными глазами и пышной прической?.. А может, я начал привыкать к более спокойной жизни? Или еще что-нибудь хуже?.. Почему, прежде чем сделать что-нибудь, совершить какой-нибудь поступок, я на сто рядов все передумаю: всего-то дела иногда сущий пустяк, а я держусь, как будто мне битва при Ватерлоо предстоит? Нередко я заранее настраиваю себя на поражение — вот как с Совкиной дочерью. Одним словом, человек я не очень-то уверенный в себе.

Ума не приложу, откуда взялась эта неуверенность?! В семье у нас никого таких нет: каждый отлично знает, что он делает, что ему нужно. А я свою личную жизнь не могу устроить! С красивой девчонкой лень познакомиться! Тут одних мечтаний недостаточно: тут надо действовать, а не рассуждать! Уж если отец сказал, что Совкина дочь не пойдет за меня, значит, он хорошо знал меня и был уверен, что никуда я не побегу… И вот это для меня самого загадка! Знаю, что надо не идти, а бежать, сейчас же, а я лежу, слушаю, переживаю, проникаюсь — и не больше. А может, потому и слушаю с интересом про Совку и Федю, про Игната и Аграфену, про лейтенанта, что люди эти характер имеют! Да и мой отец тоже. А вот я…

Мне хотелось поскорее узнать, чем же все кончилось, да и время приближалось к утру, и я спросил:

— Совка вышла за Федю?

Я услышал, как прозвенела тонкая металлическая крышка от баночки из-под конфет, на которую отец положил папиросу, а ответа не было.

«Наверное, не хочет заскакивать вперед, — подумал я, — будет рассказывать все по порядку…»

Но я ошибся.

До меня донеслось всего одно слово, произнесенное коротко, решительно и с огорчением:

— Нет.

— Но почему?

— А этого в трех словах не расскажешь… В этом-то и вся история…

— Какая история?

Я огорчился, наверное, не меньше, чем отец. Он это почувствовал и уже более мягким голосом сказал:

— А ты подумай.

Я долго молчал. Мне пришла в голову странная мысль: может, отец закончил так, за что-нибудь рассердившись на меня? Все у них должно было наладиться, уж, кажется, больше им ничто не мешало! Федя любил Совку… Да и Совка не была к нему равнодушна… Вдруг стало обидно, что отец не приукрасил конец, даже если у Феди с Совкой ничего не вышло. Неужели ему трудно было?

— Ничего не понимаю, — сказал я. — Она что, совсем его не любила?

— Уж если она кого любила, так только Федю, — нисколько не сомневаясь, сказал отец.

14

Утром солнце светило во много раз ярче, трава и деревья были зеленее, небо — глубже и синее… Делал я все быстро, как будто боялся куда-то опоздать. Что-то изменилось во мне после рассказа отца!

А он как ни в чем не бывало спокойно позавтракал, так же спокойно переговорил с матушкой и ушел в бригадную контору узнать, какая у него сегодня работа. А потом и матушка ушла на поле. В воротах оглянулась, долго смотрела на меня, губы ее едва заметно шевельнулись, и она медленно-медленно закрыла скрипнувшие ворота. Что она хотела сказать мне, но так и не сказала?

Я стал смотреть из ограды за реку — в ту сторону, где за холмами, в лесной чаще, живет Совка. Напротив нашего дома, за вторым мостом, отдельные сосны и лиственницы поднимаются над лесом и кажутся великанами, сторожащими свои владения. На одной из раскидистых, богатырских сосен с засохшей вершиной на той же самой голой ветке сидит старый коршун — как будто со вчерашнего дня никуда не улетал. Стена леса вдоль болота чуть не до самых вершин с высокой тенью, деревья — темно-зеленые; следующий выступ леса — еще более темный, а сверху лес освещен, сверху лес радостный, веселый, стволы сосен ярко блестят на солнце, и кажется, что они сами излучают свет. Небо чистое, только на юго-западе виднеются узкие, одно над другим, размытые, неподвижные облака. В замкнутом пространстве над болотом, между стенами леса, виден островок темного леса; за этим островком, похожим на древний замок, полукруг замыкает дальний лес, и в углублении, с обеих сторон, лес-замок вровень с вершинами окутан синеватым дымком — как будто кто-то берет неприступную крепость. Неслышно палят пушки, и дым все плотнее окутывает замок. Стоит приглядеться, и начинаешь видеть вспышки далеких выстрелов…

Оставшись один, я полил огурцы на большой гряде возле колодца, наносил воды, подмел лужайку возле дома, на тележке вывез сор в яму около реки. Не зная, куда девать силы, взялся расколоть комлевую, всю изогнутую, скрипящую при каждом ударе топора березовую чурку. Много на ней старых зарубок, отколотых щепок, чурка похожа на каменную. Поленья получались винтовые, каждое из них я под конец с трудом отдирал от последних желтоватых волокон. Мне непременно надо было справиться с брошенной чуркой…