Голос одиночества - [2]

Но самое страшное – это ночи, хотя тьма и окружает меня круглые сутки. Это тишина снаружи, я переношу ее тяжело. Дом, двор, деревня – все вокруг меня умолкло.

Я еще слышу, как где‑то проезжает грузовик. То там, то здесь лают собаки. А кошки давно мертвы. Твое дыхание – вот единственный звук, который еще остается мне после полуночи.

Они убеждают тебя, что я не более чем пустая оболочка плоти. Старая, высохшая кукла. Но их обманывает видимость вещей, как это часто бывает. Все они носят форму – белые халаты. Я знаю, хотя ничего не вижу. У всех, кто носит форму – не важно какого цвета, – одинаковые голоса. Уверенные, не терпящие возражений. Анализы свидетельствуют: все безнадежно.

Но эти люди сами не понимают, что говорят. Тот, кто произносит «безнадежно» без дрожи в голосе, не имеет ни малейшего представления о безнадежности. Все безнадежно только в царстве мертвых, но оно закрыто для нас. Чего мы с тобой только не наслушались от одетых в форму мужчин и женщин! Не верь ни единому их слову. Они ничего не знают. Стоит им закрыть глаза – и их мир погружается в сплошной мрак. В них нет музыки.

А меня не стоит жалеть. Меньше всего мне нужны слезы на моей подушке. Я не жалуюсь, нет. Пока ты со мной, во всяком случае. Если я правильно понимаю, это только преддверие ада. Сам ад предназначен для одиночек, то есть не для меня.

Не для меня, пока я чувствую на щеке твое дыхание.

I

– У тебя любовный голод.

Он впервые слышал такое от женщины. Любовный голод. Что это – жалоба или комплимент?

– А у кого его нет? – спросил он тогда, не особенно задумываясь над тем, что она имела в виду.

– У всех есть, – усмехнулась она. – Только у одних чуть больше, у других чуть меньше.

– А у меня? Больше или меньше?

– Больше. Больше, чем нужно.

Он взял ее на руки. Бережно, потому что боялся когда‑нибудь раздавить это хрупкое тело, которое возбуждало его, как никакое другое, лишая разума долгими бессонными ночами. Потом глубоко вдохнул и прикрыл глаза.

Больше. Больше, чем нужно. Любовный голод. Времена, когда его можно было обидеть такими словами, давно прошли. Тогда он, пожалуй, возмутился бы, но сегодня – другое дело. Хотя понятия «голод» и «любовь» все еще плохо сочетались в его сознании. Любовь, по крайней мере с Кристиной, воспринималась им как изобилие, полнота жизни. Голод же, напротив, означал недостаток, нужду. С голодом следует бороться любой ценой. Голод не знает ничего, кроме себя, а любовь обращена к миру. Голодный человек слаб, любящий – всесилен. Если у любви и есть что‑то общее с голодом, то только то, что и то и другое невозможно утолить.

Он спросил, что она имеет в виду. Что это – претензия или лесть?

– Ни то ни другое, – отвечала она. – Просто констатация факта.

На этом дискуссия прекратилась. До поры до времени.

«А что, если она была права?» – рассуждал теперь он. Что, если те три года оставили в его жизни более глубокий след, чем казалось до сих пор? Три года, когда он желал лишь быть один. Три года, когда считал большой удачей за весь день не перекинуться ни с кем ни единым словом. Мир ограничился для него стенами дома, пределами малонаселенного островка в Южно‑Китайском море, где не было даже машин. Он целиком ушел в себя, в свои воспоминания, и не любил никого, кроме одного мертвого мальчика. Но так ли это было на самом деле?

Любовный голод. В этих словах было нечто такое, от чего его коробило. И он непременно возразил бы Кристине, если бы заранее не знал ее ответ.

«У одних больше, у других меньше».

«А у меня?»

«Больше. Больше, чем нужно».

Он ничего не сказал, только поцеловал ее в лоб. А потом, погрузив длинные пальцы в ее волосы, принялся ритмичными движениями массировать ей голову. Кристина прикрывала глаза, когда он касался ее лица и губ. Он чувствовал, как учащается ее дыхание, как в ней поднимается волна желания – верный знак, что этим все не кончится. Когда он целовал ее в шею, она прошептала, что хочет заняться любовью. Прямо здесь, на террасе.

Вокруг стрекотали цикады, громко чирикали птицы, откуда‑то издалека раздавались голоса соседей. Он хотел возразить, что это неосторожно, не лучше ли подняться в спальню? Но она увлекла его поцелуями и не дала сказать ни слова.

Потом Кристина принесла ротанговый стул и усадила Пола, мягко, но решительно надавив на плечи. По счастью, она была в юбке. Кристина задавала ритм, который становился все неистовей, и под конец издала короткий крик – не радостный, как обычно, а какой‑то сдавленный, утробный, почти как от отчаяния. Как будто была с ним в последний раз.

Они еще долго сидели, вцепившись друг в друга, молчали, прислушиваясь к постепенно успокаивающемуся дыханию. Потом она встала, обхватила его за виски и поцеловала в глаза. Прежде чем подняться, спросила, понимает ли он, как она его любит и что он значит для нее? Он кивнул несколько рассеянно и пробормотал что‑то вроде того, что никогда ее не забудет. Потом кивнул еще раз, слишком усталый, чтобы задавать вопросы.

Когда он провожал ее до парома, она молчала, чем даже напугала его. Был душный тропический вечер, они спускались по склону в деревню Юнсювань, окруженные непроходимыми зарослями, в которых вечно что‑то шипело, пищало и стрекотало. Он спросил, о чем она думает.