Голос Незримого. Том 2 - [24]

По тропе одной, отсель ведущей к облаку, —

И дивился я их смеху, бегу, облику…

А Вожатый тотчас: “Те, что видишь ты,

Были в мире сердцем детски-чисты —

И за то здесь удостоилися многого:

Частых зрений самого-то лика Богова.

Оттого и царство их, как снег, бело,

Состоянье же – младенчески-светло”.

И сквозь стену, в мураве и в рое вихрящем

Он средь занятых безгрешным райским игрищем

Указал и назвал бывших вблизи:

Убиенного у нас на Руси,

Малолетнего Димитрия-царевича,

Что, на тройке мотыльков высоко реючи,

Разметав по ветру кудерьки, как лен,

Мчал с другим малюткой райским на обгон…

И трех отроков – Анания, Азария,

Мисаила, что, возведши очи карие,

Ручки смуглые скрестивши на грудях,

В здешних свежих окуналися водах…

На земле ж в печи палил их царь языческий…

И красавицу, что в косу по-девически

Волоса свои, мечтаючи, плела

Да смотрела вдаль, как бы кого ждала, —

И пригожий лик всё вспыхивал, как пазори…

Та Мариею была, сестрицей Лазаря.

Здесь же зрел я дивных трех отроковиц,

Ростом разных, схожих прелестию лиц,

Вдруг явившихся откудова – не ведаю —

И сидевших под хрустальною беседою

С царским креслом посреди. На бережку

Та сама собой воздвиглась, коль не лгу.

И сидели там они рядком, в согласии.

Та, что старше всех была и светловласее,

Над челом имела семь горящих звезд

И сплетала из цветов не вьюн, но крест.

Помолодше, та была золотокосее,

На стопах имела крылышки стрекозие

И слагала, взяв ракушек цветных,

На песке подобье якоря из них.

Вовсе махонькая, в кудрях русых вьющихся,

Миловала мотыльков, к ней льнущих, жмущихся,

И у ней в груди, трепещуще-ало,

Сердце виделось и жаркий свет лило…

И в кругу их увидал опять нежданно я

То дитя, в мир не рожденное, туманное,

На руках у мужа странных, отче, лет,

Ибо был лицом он юн, кудрями сед,

И смеялся, как дитя, дитятю пестуя.

После ж три отроковицы, давши место ей,

Стали нянчиться с ней нежно, как с сестрой.

Мне же молвил Старец: “Видишь – тот святой?

Алексеем, человеком Божьим званного

Там в миру и чистотой благоуханного,

Здесь его глашатым Божьим нарекли.

А юницы, что в места сии пришли

Из обители другой – тож Бога вестницы,

Домочадицы, порой и сотрапезницы.

Знай: без Веры, да Надежды, да Любви

Не достигнут до Него стопы твои”.

Тут запели звуки гласа Алексеева:

“Ветер райский! Лепестком тропу усеивай.

Облак райский! Стены пологом завеивай.

Души райские! Поклон земной содеивай.

Гость желанный, Гость наш чаянный грядет”.

Приоткрылись в далях облаки, как вход,

Просияли в этом месте, как нигде еще, —

А затем завесой веющей, густеющей

Пред оградою спустились до земли…

И сокрылось всё… и дале мы пошли.

Я ж то царство, мне закрытое, хоть зримое,

Всё в уме держал и… вспомнил Серафиму я.

Потому ль, что тож была бела, как снег…

Тяжко стало мне… Теперь не свижусь век!

Вдруг как сядет мотылек на кисть мне, выше ли, —

И тотчас мне полегчало… И услышал я

Лепет легкий: “Век ли? Свидишься еще…”

Так-то стало на душе мне хорошо.

Мотылек снялся – и канул сзади, веяся…

Я ж вперед пошел, впервой, отец, надеяся…

И меня вдруг поразила тишина.

До того окрест было она полна,

Что звенела. Словно в чан червонцы капали.

Ни былинки не колышелося на поле,

Не шелохнулись кругом нас дерева,

Чья серебряно-курчавая листва

Мне неведомой была и непривычною.

“Деревца те, сыне, добрые, масличные, —

На вопрос мой Старец: – Тишь несут да гладь.

Стоит ветвь сломать да недругу подать.

Не добро же, что заламывать их некому…

В вышних – мир, но не внизу, меж человеками”.

В том же месте я увидел три ключа,

Что текли из недр, не брызжа, не журча,

Со струей, как мед стоялый, загустелою, —

Этот – желтой, этот – розовой, тот – белою.

А близ них, сполняя как бы стражей долг,

Здесь змея легла, тут коршун сел, там – волк.

Вкруг духи лились елейные и мурные,

Но не шел я, забоявшись… “Твари – мирные, —

Молвил Старец: – Подойди ж!” И, точно, я,

Близясь, узрел, что без жала та змея,

Волк лишен зубов, и нет когтей у коршуна…

Старец, взорами сверкаючи восторженно,

Пояснял мне: “Се – три дивных родника —

Не воды – елея, мура и млека —

Благодати, Благолепья, Благоденствия.

Те же – ворога их три, несущих бедствия, —

Ложь-змея, Свирепость-коршун, Алчность-волк,

Побежденные немногими…” Он смолк.

А потом: “О, если б так творили многие…”

И размысливал всё время по дороге я

О словах его премудрейших… Но раз

Заприметил я, назад оборотясь,

Что отныне вслед за нами несся издали

Кто-то… Бабочка ль большая, дух сквозистый ли…

Кто – не знал еще в то время я, отец.

Впереди же вскоре встал большой дворец

Белых мраморов, кругом – цветы лилейные

Да деревья те же самые елейные…

И ни створок, ни дверей у пышных врат,

Лишь завесы горностаевы висят,

Но разлегся лев, всех прежних чуд свирепее,

Перед входом. Там же… там – великолепие.

Встал, как вкопан, я, от страха побелев,

Ибо, отче, то был подлиннейший лев,

Зубы, когти у него – я зрел – имелися…

Засмеялся Поводырь: “Что ж? Не осмелишься?

Или овна ты смиреннее?..” И впрямь,

Вижу я, ягненок близится к дверям,

Не страшася зверя пышно-рыжегривого,

Тот же встал и… и не чудно ль? повалив его,

Не терзать, лизать стал нежно… и исчез,

С ним играясь… А средь вспахнутых завес,

Облеченный в корзно пурпурное княжее,

Опустив крыла сребристые лебяжие,