Голос Незримого. Том 2 - [23]

Но и многих же запамятовал, отче, я…

А запомнил на всю жисть меж братьей прочею

Я двух иноков с кириллицей в руках,

Думных, статных в голубых их клобуках.

Отче! Были то подвижники Печерские,

Их же пустынь разорил когда-то, дерзкий, я…

И они мне: “Понял ты хотя бы днесь,

Что Ценнейшее сребра и злата есть?”

И с улыбкой в восковую скрылись келию…

Я ж от слов их ощутил смущенье велие.

В те поры меня покинул как раз

Мой Вожатый, по душам заговорясь

С обитателями ласковыми скитскими.

Тож, как вепрь иль сор меж зернами бурмитскими,

Был я здесь… Развеселил меня на миг

Старца милого ребячий вид и лик

Из-под синя куколька, цветку подобного,

В коем Сергия узнал я Преподобного.

Он ласкал, смеючись, бурых медвежат…

Но отвел и от него я вскоре взгляд,

Словно, отче, и пред ним был в чем неправый я…

Четверых еще я помню… Величавые…

Митра солнечная, посох злат и прям,

А на длани – малый выточенный храм…

“Больше, больше, чадо, жалости и милости!

И почто на нашу церковь позарилось ты?!” —

Рек второй мне. Промолчали три других,

Слово кротко утаив в устах своих…

Прочь пошел, опять потупив очи долу, я, —

И был встречен тут Святителем Николою.

Тонкий лик, бородка клином, взгляд морской —

Вострый, вострый… Мне ль не знать тот лик? Доской

Забивал, чай, сам на нашем на кораблике!

На плечах его сидят – щебечут зяблики,

Он же громче их, грозя мне рукой:

“Ой, разбойниче! Ой, плавателю злой!

Что, уверовал теперь в Царя Небесного,

И в раи Его, и в Суд след Дня Воскресного?”

И тот детский гнев не столько устрашал,

Сколь крушил меня… Так взял бы и бежал!

Да Вожатый всё гостит у горних братиков…

Вдруг – я слышу – шелестит из-за касатиков

Голос Сергиев: “Николае… Мой свет!

Ты, чай, милостивым прозван… Али нет?

Мы же все, кто от Руси, родимся шаткими, —

Люты ль, кротки ль… схожи с сими медвежатками!”

И угодник, всё грозя еще перстом,

Уж шутливо мне: “Добро, что плыл с крестом!

А не то бы закупались в Белом Море вы…

И багряный огнь, не тихий свет лазоревый,

Зрел бы днесь ты… Я ж вас, глупых, пожалел —

Ветр связал и море ввел в его предел,

Ибо тяжко не спокаяться пред смертию…

Морю ж есть предел, но Божью милосердию

Нет и нет его!” – И, прослезясь сквозь смех,

Друг всех гибнущих, всех плавающих – всех —

Отошел. Я ж своего узрел Водителя,

Тихо вышли мы из благостной обители, —

И далече к нам летел еще, как зов,

Звон пасхальный, беспечальный, звон цветов…

Стен горящих, волн кадильных уж не встретилось,

Роща хвойная всё редилась и редилась,

И в прогалы узрел я издалека

Бело-блещущее что-то… как снега,

Только выпавшие, чистые-пречистые.

С неба ж, отче, лишь теплынь течет лучистая…

Вот опять там снег пошел – пушит, вьюжит,

В небе ж – солнышко встающее, как щит!

Подошли… Ах, не снега то, не метелица! —

Мурава, но цвета белого то стелется,

То порхает рой белейших мотыльков

В тихом доле, не средь гор – средь облаков,

Что идут кругом и всё ж походят на горы,

Кучны, дымчаты, с вершиной что из сахара…

А средь дола в белой шелковой траве

И в воздушной по-над долом синеве

Разрезвились серафимы, херувимы ли,

Дети ль малые, которых словно вымыли

Тож в снегу, студеном, чистом, полевом, —

Так белы они, нежны всем естеством.

И красы то было зрелище несказанной…

Устремился я к нему и… встал, как связанный,

Пред оградой, что допрежь не видел я,

Ибо цельного была та хрусталя —

И являла всё: игравших, дол ли, небо ли,

Но и высилась до неба. Врат же не было.

И Архангел, наг, на розовых крылах,

Вне летал – витал с кошницею в руках, —

И не вял, но рос и пах цветок, им брошенный,

На земле, как будто снегом запорошенной…

А Вожатый на раздумие мое:

“Та обитель – Чистых Сердцем… И в нее

Не дано тебе войти. Но зреть дозволено,

Ибо вся в стенах сквозных не для того ль она?!”

Подивился я: “Войти? Да где ж тут вход?”

И с легчайшею усмешкой мне он: “Вот”.

В месте гладком, где ни щелочки не значилось,

Он сквозь стену, что хотя и вся прозрачилась,

Но толста была, прошел и – вышел вон.

Я ж стоял, тем до того ошеломлен,

Что парящий дух, близ нас цветами веющий,

Лик под крылицей укрывши розовеющей,

Стал беззвучно, но немолчно хохотать, —

Юный, резвый, мотылькам большим под стать.

“Будет днесь, Варахииле, Посещение?” —

Молвил Старец. И, унявши смех в мгновение,

Лик открывши, что и в строгости был мил:

“Коль сподобимся…” – ответил дух и взмыл…

Мы же двинулись вокруг стены, глядя в нее, —

И обитель недоступная всё явнее

Становилась мне… Светлынь и белизна.

Посреди – озерце, видное до дна,

Полно, кругло, что купель, отец, крестильная.

Вкруг – бубенчаты да белы молодильники,

Одуванчики, пушисты да легки,

И, как горленки, большие, мотыльки.

Впрягши нескольких за крылышки молочные

В огромаднейшие чашечки цветочные,

Словно б в санки, мчались в воздухе на них

Души некоторых, сущих здесь, святых…

Или, сев на лист широкий ли, в купаву ли,

Как на лодочках, по озеру в них плавали…

И приметил я, отец, глядя на них,

Что, насупротив обителей других,

Большинство здесь вовсе юно или молодо

И одето не в парчу, аль холст, аль золото,

Но в одну свою красу да волоса,

Да в сплетенные из травок пояса.

Впрочем, видел здесь и стариков, и стариц я,

С беззаботностью, какая редким дарится,

В одуванчики игравших, как в снежки,

Иль раскидывавших ангельски цветки