Голос блокадного Ленинграда - [8]

Вот один прошел совсем по краю.

Укоризны след его темней.

Где-то он теперь живет? Не знаю.

Может, только в памяти моей.

В наказание такую память

мне судьба-насмешница дала,

чтоб томило долгими годами

то, что сердцем выжжено дотла.

Лучше б мне беспамятство, чем память,

как асфальт расплавленный, как путь,—

вечный путь под самыми стопами:

не сойти с него, не повернуть…

Октябрь 1939

" Перешагнув порог высокий, "

Перешагнув порог высокий,

остановилась у ворот.

Июльский вечер светлоокий

спускался медленно с высот.

И невский ветер, милый, зримый,

летел с мостов гремя, смеясь…

…Но столько раз мне это снилось,

что не обрадовалась я.

Я не упала тут же рядом

в слезах отважных и живых,—

лишь обвела усталым взглядом

унылый камень мостовых.

О, грозный вечер возвращенья,

когда, спаленная дотла,

душа моя не приняла

ни мира, ни освобожденья…

1939

Родине

1

Все, что пошлешь: нежданную беду,

свирепый искус, пламенное счастье,—

все вынесу и через все пройду.

Но не лишай доверья и участья.

Как будто вновь забьют тогда окно

щитом железным, сумрачным

                         и ржавым…

Вдруг в этом отчуждении неправом

наступит смерть — вдруг станет

                              в с е  р а в н о.

Октябрь 1939

2

Не искушай доверья моего.

Я сквозь темницу пронесла его.

Сквозь жалкое предательство друзей.

Сквозь смерть моих возлюбленных детей.

Ни помыслом, ни делом не солгу.

Не искушай, — я больше не могу…

1939

3

Изранила и душу опалила,

лишила сна, почти свела с ума…

Не отнимай хоть песенную силу,

не отнимай, — раскаешься сама!

Не отнимай, чтоб горестный и славный

твой путь воспеть.

                  Чтоб хоть в немой строке

мне говорить с тобой, как равной

                                с  равной,—

на вольном и жестоком языке!

Осень 1939

" Пахнет соснами, гарью, тленьем. "

Пахнет соснами, гарью, тленьем.

Рядом бьется родник — лови!

Это запах освобожденья,

облик вечной нашей любви.

Не считаем ни дней, ни сроков.

Не гадаем, что впереди…

Трезвый, яростный и жестокий

полдень жизни — не отходи!

1939

Маргарите Коршуновой

Когда испытание злое

сомкнулось на жизни кольцом,

мне встретилась женщина-воин

с упрямым и скорбным лицом.

Не слава ее овевала,

но гнев, клевета и печаль.

И снят был ремень, и отняли

ее боевую медаль.

Была в ней такая суровость,

и нежность, и простота,

что сердце согрела мне снова

бессмертная наша мечта.

Никто никогда не узнает,

о чем говорили мы с ней.

Но видеть хочу, умирая,

ее у постели моей.

Пусть в очи померкшие глянет,

сурова, нежна и проста.

Пусть Ангелом Смерти предстанет

бессмертная наша Мечта.

1939

" Придешь, как приходят слепые: "

Придешь, как приходят слепые:

на ощупь стукнешь, слегка.

Лицо потемнело от пыли,

впадины

       на висках.

Сама я открою двери

и крикну, смиряя дрожь:

— Я верю тебе, я верю!

Я знала, что ты придешь!

1939

Наш дом

…Сквозь дикий рай

твоей земли родной

А. Пушкин

I

О, бесприютные рассветы

в степных колхозах незнакомых!

Проснешься утром — кто ты? где ты?

Как будто дома — и не дома…

…Блуждали полночью в пустыне,

тропинку щупая огнями.

Нас было четверо в машине,

и караван столкнулся с нами.

Он в темноте возник внезапно.

Вожак в коротком разговоре

сказал, что путь — на юго-запад,

везут поклажу — новый город.

Он не рожден еще. Но имя

его известно. Он далеко.

Путями жгучими, глухими

они идут к нему с востока.

И в плоских ящиках с соломой

стекло поблескивало, гвозди…

Мы будем в городе как дома,

его хозяева и гости.

В том самом городе, который

еще в мечте, еще в дороге,

и мы узнаем этот город

по сердца радостной тревоге.

Мы вспомним ночь, пески, круженье

под небом грозным и весомым

и утреннее пробужденье

в степном колхозе незнакомом.

II

О, сонное мычанье стада,

акаций лепет, шум потока!

О, неги полная прохлада,

младенческий огонь востока!

Поет арба, картавит гравий,

топочет мирно гурт овечий,

ковыль, росой повит, играет

на плоскогорьях Семиречья.

…Да, бытие совсем иное!

Да, ты влечешь меня всегда

необозримой новизною

людей, обычаев, труда.

Так я бездомница? Бродяга?

Листка дубового бедней?

Нет, к неизведанному тяга

всего правдивей и сильней.

Нет, жажда вновь и вновь сначала

мучительную жизнь начать —

мое бесстрашье означает.

Оно — бессмертия печать…

III

И вновь дорога нежилая

дымит и вьется предо мной.

Шофер, уныло напевая,

качает буйной головой.

Ну что ж, споем, товарищ, вместе.

Печаль друзей поет во мне.

А ты тоскуешь о невесте,

живущей в дальней стороне.

За восемь тысяч километров,

в России, в тихом городке,

она стоит под вешним ветром

в цветном платочке, налегке.

Она стоит, глотая слезы,

ромашку щиплет наугад.

Над нею русские березы

в сережках розовых шумят…

Ну, пой еще. Еще страшнее

терзайся приступом тоски…

Давно ведь меж тобой и ею

легли разлучные пески.

Пески горючие, а горы

стоячие, а рек не счесть,

и самолет домчит не скоро

твою — загаданную — весть.

Ну, пой, ну, плачь. Мы песню эту

осушим вместе до конца

за то, о чем еще не спето,—

за наши горькие сердца.

IV

И снова ночь…

Молчит пустыня,

библейский мрак плывет кругом.

Нависло небо. Воздух стынет.

Тушканчики стоят торчком.

Стоят, как столпнички. Порою

блеснут звериные глаза

зеленой искоркой суровой,

и робко вздрогнут тормоза.

Кто тихо гонится за нами?

Чья тень мелькнула вдалеке?

Кто пролетел, свистя крылами,

и крикнул в страхе и тоске?