Голос блокадного Ленинграда - [43]

    Но ложится иней на плечах.

    За тремя кварталами пыхтит

    темный поезд, уходящий в час

    на твои далекие пути…

1927 или 1928

" О, наверное, он не вернется, "

    О, наверное, он не вернется,

    волгарь и рыбак, мой муж!

    О, наверное, разобьется

    голубь с горькою вестью к нему..

    Мать, останься, останься у двери

    пойду его отыскать.

    Только темным знаменьям верит

    полночь — тело мое — тоска.

    А если он возвратится,

    из мира шагнет за порог —

    вот платок зеленого ситца,

    мой веселый девий платок.

    Вот еще из рябины бусы,

    передай и скажи: «Ушла!»

    С головой непокрыто-русой,

    босиком, глазами светла…

    А если придет с другою,

    молчи и не плачь, о мать.

    Только ладанку с нашей землею

    захвати и уйди сама.

Март — апрель 1927 или 1928

" Потеряла я вечером слово, "

Б. К.

    Потеряла я вечером слово,

    что придумала для тебя.

    Начинала снова и снова

    эту песнь — сердясь, любя…

    И уснула в слезах, не веря,

    что увижу к утру во сне,

    как найдешь ты мою потерю,

    начиная песнь обо мне.

Март — апрель 1927 или 1928

ПОСВЯЩЕНИЕ

    Позволь мне как другу — не ворогу

    руками беду развести.

    Позволь мне с четыре короба

    сегодня тебе наплести.

    Ты должен поверить напраслинам

    на горе, на мир, на себя,

    затем что я молодость праздную,

    затем что люблю тебя.

1927 или 1928

ЗАМЕТЬ

    Заметь, заметь! Как легчает сердце,

    Если не подумать о себе,

    Если белое свистит и вертится

    По глухой осине-голытьбе…

    Я не знаю — кто я, для кого я,

    Чьи сегодня брови отогреть?

    Верно то, что за сугробным воем

    Вязнет полночь в жухлой проворе…

    — Задыхается, синеет, молит…

    Не моя ль то песня, не моя ль?

    Заметь, ты пророчествуешь, что ли,

    Накипая мукой по краям?

    Ей ли, проще радужного ситца

    Растянув пургой спаленный рот,—

    Посинеть, задохнуться и биться

    У чужих заборов и ворот?..

    Не хочу! Не верится, не верится

    Наколдованной такой судьбе

   …Как легчает, как пустеет сердце,

    Если не подумать о себе.

<1927–1928>

СПОР

    Загорается сыр-бор

    не от засухи — от слова.

    Веселый разговор

    в полуночи выходит снова:

    «Ты скажи, скажи, скажи,

    не переламывая рук:

    с кем ты поделила жизнь

    полукруг на полукруг?»

    «Ты ответь, ответь, ответь,

    голосу не изменя:

    с кем ты повстречаешь смерть

    без любимой — без меня?»

    Сыру-бору нет конца,

    горечь поплыла к заре,

    и вот уж нет у нас лица,

    друг другу не во что смотреть.

    Надо, надо, надо знать:

    нас не двое на земле —

    нам со всеми умирать

    и со всеми веселеть…

    Холодеет горький бор

    не от ливня, но ответа.

    Веселый разговор

    исходит до рассвета.

1927 или 1928

" Чуж-чуженин, вечерний прохожий, "

    Чуж-чуженин, вечерний прохожий,

    хочешь — зайди, попроси вина.

    Вечер, как яблоко, — свежий, пригожий,

    теплая пыль остывать должна…

    Кружева занавесей бросают

    на подоконник странный узор…

    Слежу по нему, как угасает

    солнце мое меж дальних гор…

    Чуж-чуженин, заходи, потолкуем.

    Русый хлеб ждет твоих рук.

    А я все время тоскую, тоскую —

    смыкается молодость в тесный круг.

    Расскажи о людях, на меня не похожих,

    о землях далеких, как отрада моя…

    Быть может, ты не чужой, не прохожий,

    быть может, близкий, такой же, как я?

    Томится сердце, а что — не знаю.

    Всё кажется — каждый лучше меня;

    всё мнится — завиднее доля чужая,

    и все чужие дороги манят…

    Зайди, присядь, обопрись локтями

    о стол умытый — рассказывай мне.

    Я хлеб нарежу большими ломтями

    и занавесь опущу на окне…

1927 или 1928

ДЕТСКОСЕЛЬСКИЙ ПАРК

    Вот город, я и дом — на горизонте дым

    за сорокаминутным расстояньем…

    Сады прекрасные, осенние сады

    в классическом багряном увяданье!

    И странствует щемящий холодок,

    он пахнет романтичностью струи,

    замшелою фонтанною водой,

    гранитом портиков

    и щелями руин.

    А лукоморье смеркнется вблизи,

    не узнанное робкими стихами.

    И Делия по берегу скользит,

    обветренною статуей стихая…

    Сады прекрасные!

    Я первый раз

    аллеи ваши в узел завязала,

    но узнаю по смуглым строфам вас

    от ямбов опьяненными глазами,

    которые рука его слагала.

1927 или 1928

СЛЕПОЙ

    Вот ругань плавает, как жир,

    пьяна и самовита.

    Висят над нею этажи,

    гудят под нею плиты,

    и рынок плещется густой,

    как борщ густой и пышный,

    а на углу сидит слепой,

    он важен и напыщен.

    Лицо рябее решета,

    в прорехи брезжит тело.

    А на коленях отперта

    слепая книга смело.

    А женщины сомкнули круг,

    все в горестях, в поту,

    следят за пляской тощих рук

    по бледному листу.

    За потный рыжий пятачок,

    за скудный этот звон

    судьбу любой из них прочтет

    по мягкой книге он.

    И каждая уйдет горда

    слепым его ответом…

    Но сам гадатель не видал

    ни женщин и ни света…

    Всё смыла темная вода…

    К горстям бутылка льнет,

    и влага скользкая тогда

    качает и поет.

    И видит он тогда, что свет

    краснеет густо, вязко,

    что линий не было и нет,

    и нет иной окраски…

    И вот когда он для себя

    на ощупь ждет пророчеств,