Голос блокадного Ленинграда - [32]

смолкая, глаза отвожу,

как будто по тайному следу

далеко одна ухожу.

Туда, где ни мрака, ни света —

сырая рассветная дрожь…

И ты окликаешь: — Ну, где ты? —

О, знал бы, откуда зовешь!

Еще ты не знаешь, что будут

такие минуты, когда

тебе не откликнусь оттуда,

назад не вернусь никогда.

Я тайно и горько ревную,

но ты погоди — не покинь.

Тебе бы меня, но иную,

не знавшую этих пустынь:

до этого смертного лета,

когда повстречалися мы,

до горестной славы, до этой

полсердца отнявшей зимы.

Подумать — и точно осколок,

горя, шевельнется в груди…

Я стану простой и веселой,—

тверди ж мне, что любишь, тверди!

1947

3

Ни до серебряной и ни до золотой,

всем ясно, я не доживу с тобой.

Зато у нас железная была —

по кромке смерти на войне прошла.

Всем золотым ее не уступлю:

все так же, как в железную, люблю…

1949

«Сегодня вновь растрачено души…»

Сегодня вновь растрачено души

на сотни лет,

             на  тьмы  и  тьмы  ничтожеств.

Хотя бы часть ее в ночной тиши,

как пепел в горсть, собрать в стихи…

                                      И что же?

Уже не вспомнить и не повторить

высоких дум, стремительных и чистых,

которыми посмела одарить

лжецов неверующих и речистых.

И щедрой доброте не просиять,

не озарить души потайным светом;

я умудрилась всю ее отдать

жестоким, не нуждающимся в этом.

Все роздано: влачащимся — полет,

трусливым и безгласным — дерзновенье,

и тем, кто всех глумливей осмеет,—

глубинный жемчуг сердца — умиленье.

Как нищенка, перед столом стою.

Как мать, дитя родившая до срока.

А завтра вновь иду и отдаю

все, что осталось, не приняв урока.

А может быть — мечты заветней нет, —

вдруг чье-то сердце просто и открыто

такую искру высечет в ответ,

что будут все утраты позабыты?

1949

Надежда

Я все еще верю, что к жизни вернусь,—

однажды на раннем рассвете проснусь.

На раннем, на легком, в прозрачной росе,

где каплями ветки унизаны все,

и в чаше росянки стоит озерко,

и в нем отражается бег облаков,

и я, наклоняясь лицом молодым,

смотрю, как на чудо, на каплю воды,

и слезы восторга бегут, и легко,

и виден весь мир далеко-далеко…

Я все еще верю, что раннее утро,

знобя и сверкая, вернется опять

ко мне — обнищавшей,

                    безрадостно-мудрой,

не смеющей радоваться и рыдать…

1949

Обращение к поэме

…и я с упованием и с лю-

бовью обернулся назад…

Л. И. Герцен

— Спаси меня!

             Снова к тебе обращаюсь.

Не так, как тогда, — тяжелей и страшней:

с последней любовью своею прощаюсь,

с последней, заветною правдой своей.

Как холодно, как одиноко на свете…

Никто не услышит, никто не придет…

О, пусть твой орлиный,

                      твой юный,

                                твой ветер

дохнет на меня,

               загремит —

                         запоет…

1949

«Во имя лучшего слова…»

Во имя лучшего слова,

одного с тобою у нас,

ты должен

         влюбиться снова,

сказать мне об этом сейчас.

Смотри, ты упустишь время!

Тяжелой моей любви

счастливое, гордое бремя,

не медля, обратно зови.

Ты лучшей не сыщешь доли,

высот не найдешь других,

ибо в ней — последняя воля,

последний воздух Двоих.

1949

«Ничто не вернется Всему предназначены сроки…»

Ничто не вернется.

                  Всему предназначены сроки.

Потянутся дни,

              в темноту и тоску обрываясь,

как тянутся эти угрюмые, тяжкие строки,

которые я от тебя почему-то скрываю.

Но ты не пугайся. Я договор наш не нарушу.

Не будет ни слез, ни вопросов,

                              ни даже упрека.

Я только покрепче замкну

                        опустевшую душу,

получше пойму, что теперь

                         навсегда одинока.

Она беспощадней всего,

                      недоверья отрава.

Но ты не пугайся,

                 ведь ты же спокоен и честен?

Узнаешь печали и радости собственной славы,

совсем не похожей на славу отверженных песен.

Я даже не буду

              из дому теперь отлучаться,

шататься по городу

                  в поисках света людского.

Я все потеряла —

                к чему же за малость цепляться.

Мне не во что верить,

                     а веры — не выдумать снова.

Мы дачу наймем и украсим

                        как следует дачу —

плетеною мебелью,

                 легкой узорчатой тканью.

О нет, ты не бойся.

                   Я так, как тогда, не заплачу.

Уже невозможно — уже совершилось прощанье…

Все будет прекрасно,

                    поверь мне, все будет прекрасно,

на радость друзьям и на зависть

                               семействам соседним.

И ты никогда не узнаешь,

                        что это — мертво и напрасно…

Таков мой подарок тебе — за измену —

                                    последний!

1949

Ташкентские стихи

К. С.

1

Есть в сердце Средней Азии чертог.

Кто видел, тот забыть его не смог.

Нет, он не стар — как новолунье юн.

В нем воздух полон вечной думой струн,

дыханьем песен, ропотом стихов,

сверканьем в пляске взвихренных шелков,

и если кто не знал, то знай, что он

из легких кружев каменных сплетен.

Таким явился он тебе и мне,

театр в Ташкенте, в золотой стране.

Он был задуман до войны. И вот

война, беда. Но говорит народ:

— Нет, мирных мы не прекратим работ.

Пусть воплотится чудо — и живет.

Уже сражались, доблестью полны,

Узбекистана лучшие сыны,

когда в театр явились их отцы

и, взяв свои волшебные резцы,