Голод Рехи - [243]

Рехи взвился и выгнулся, как натянутый над пропастью мост, пожелавший заглянуть в бездну. А оттуда дохнула тлетворным потоком тьма. И вместо прозрения, нового знания открылось вечное падение — вне времени, на грани обратного бытия. Разбитого, расколотого, перевернутого, как башня, растущая вниз. Все исковеркалось разом, все превратилось в песок и пыль под ногами идущего в никуда.

— Видеть его не хочу! Не смейте нести его в мою башню! — разбивал мир на еще более ничтожные осколки голос Лойэ, рвущийся сквозь тьму.

— Лойэ! Это все ящер! Ящер убил Натта, а не Рехи! — умолял Ларт. Вечно он покрывал его, вечно он закрывал глаза на очевидную вину тех, в кого верил. И так однажды лишился власти. Вроде бы такой хитрый, а на деле — наивный дикарь. Верить даже в себя нельзя, особенно, если в груди бьется сердце предательской силы, напитанной веками боли и отвращения самого неведомого божества.

Больше солнце не вставало, больше планета не вращалась. Рехи знал обо всем этом теперь, знал множество новых слов и законов, залитых в него, как пыточной водой через воронку, вместе с воспоминаниями Разрушителя Миров. Страж Мира нового — новый Разрушитель, ведь он убил свою семью. Не силой, а бессилием. Опять. И снова. Как будто злой рок промедления вился черной птицей над запретной силой. Ворон глядел и кружился. Весь мир — отражение в глазу этого ворона. Весь мир — обиталище смерти. Сквозь тьму пролетали столетия, длился нескончаемый сон без просвета. Слишком много событий, слишком много откровений. Всего слишком.

— Натт…

Сухие преступные губы не могли произнести имя. Рехи приоткрыл тяжелые веки. На этот раз забытье не длилось три дня, но он лежал на той же шкуре. Теплилась слабая надежда, что все — кошмар, продолжение бреда о Падении. «Будь проклят Митрий за такие сны», — тихонько выругался Рехи, приподнимаясь на локтях. Все так же ныли руки и ноги, онемевшие и холодные. Как будто просто сон. Осколок дурного сна. Рехи почти обрадовался.

Но следы от мелких волдырей на белесых ладонях и пальцах вернули в ужас настоящего. Осознание придавило к земле, притачало иглой с алой нитью из крови. Сын… Натт! Как же так? Рехи видел краем глаза разбросанные меховые мячи и фигурки из кости. Более искусные вырезал Ларт — придуманных зверей и даже человечков. Тех, кто попроще, делал сам Рехи, неуклюже, некрасиво, с перекошенными рожицами. Но Натт их любил больше.

— Натт… — тихо позвал Рехи, частью сознания все еще надеясь, что малыш выпрыгнет из-за угла. Голос изошел слабым колебанием воздуха. Где же Натт? Та же башня, те же корзины по углам, тот же сундук вместо стола. Хотелось бы крикнуть со смехом: «Натт, выходи!» И, как в первый день возвращенья, весело закружить малыша над головой, чтобы он раскинул руки, как крылья, и полетел… Полетел. Он и впрямь теперь полетел.

По вискам Рехи текли безмолвные слезы, он цепенел, едва собирая фрагменты воспоминаний. Он четко затвердил прошедшее три сотни лет, но забыл себя в настоящем. Может, спал Страж Мира из прошлого и видел кошмар грядущего. Сон был длиннее его жизни. Накануне случился пожар, рухнул мир. Но в каком из этих снов? В обоих.

Зыбким утром, дрожащим в окне, встретила его башня. Ставни слабо скрипели на хлипких петлях, лучи привычно едва проступали сквозь марево пепельных туч. В таком мире родился Натт, в таком жил и радовался. И не хотел уходить. Образы застывали соскобленным пергаментом, опадали страницы древних книг. Фразы распадались на слова. В каждом слове кричало имя убитого сына.

— Санара, откуда вы взяли этих ящеров? — доносился подавленный голос Ларта. Две тени сидели за столом-сундуком. Предметы и очертания представлялись искаженными, линии заострялись, углы выступали пиками, зубами рептилий.

— Как ты научил, об этом легенды ходили: взяли яйца из гнезд, — отвечала Санара, всхлипывая. — Я… я не…

Она закрывала руками лицо, растирала опухший нос, мотала головой. Со словами срывался тяжкий стон.

— Сколько? Сколько времени назад? — встревожено спросил Ларт.

— Год-полгода… — сдавленно отозвалась Санара. Ларт вскочил с места:

— И за полгода они вымахали до размеров ездовых? Таких нельзя было брать! Это гигантские ящеры, которых не приручить. Твоя Изумруд выглядит мелкой, она годится. Только ее вид.

Ларт прислонился к дверной притолоке, вытянул вдоль нее руки и уперся лбом в рассохшееся старое дерево, пряча лицо. Так он и застыл, сея горькое молчание, которое глухо нарушила Санара:

— Уже поздно, надо от них избавиться. И от Изумруд.

Рехи из-под полуопущенных век увидел, как Ларт встрепенулся. Глаза жгло, и смотрел он с трудом, то и дело стремясь провалиться в сон. Очередная глупость, очередная попытка сбежать. Будто после нескольких часов забытья хоть что-то изменилось бы. Может быть, кто-то вроде Митрия или Сумеречного умел возвращать время. Но у бессмертных не допросишься и глотка воды для умирающих в пустыне. У них всё великие цели, ради которых не жалко целых миров. Боль миллионов ради спасения миллиардов. Большие непонятные цифры безликих неведомых созданий, ради которых якобы сражались вечные служители добра. А каждый из них — пустое иссохшее дерево, наподобие того, возле которого впервые явился Митрий. Каждый потерял и семью, и детей. И не спросил себя, где неверно свернул на пути в войне со злом. Не в тот ли миг, когда стал мерить ценность людей миллионами жертв ради миллиардов спасенных?