Голод Рехи - [202]

Камни, остатки сгоревших домов, врезались в башни королевского дворца. Он содрогался, как больной в агонии. Рехи парил над всеобщим хаосом, вновь бесплотный призрак, вновь не способный что-то изменить, хоть кому-то помочь. Но теперь он слышал боль, впитывал ее. Много-много чужой боли, прораставшей терновым кустом сквозь его душу.

Вот где-то зарубили топором юного парнишку; вот где-то на лежалом грязном сене трое солдат насиловали несчастную горожанку; вот отощавший малыш, заходясь бессильным плачем, тряс тело убитой матери. Такая участь постигла тех, кто не успел укрыться за последним рубежом. Город пал, исчезло королевство. Никто не пришел на помощь. Где в этой боли назидание?

Рехи рассекал руками воздух, плывя в отрыве от сознания Лилового жреца. Он сам видел измученный город и вспоминал, как они с Лартом разоряли поселение людоедов.

Ларт тогда еще сказал, что война — это грязь, а не слава. Разоренный город — изнанка, вываленные наружу потроха. Битву Рехи не увидел, наверное, случилось нечто схожее со сражением в ущелье. Наверное, нашлись в этой войне свои герои с обеих сторон. И кто-то подрубал ноги громилам на требушетах. И кто-то несся вперед на храпящих боевых конях, а не на ящерах. Так ли много различий? Слишком мало. Поразительно мало. Наверное, рыцари вражеского войска искреннее верили, что вершат правое дело. Полукровки Ларта тоже верили, как и людоеды. Обе стороны просто хотели жить и питаться. Так ли отличалось бессмысленное противостояние двух братьев?

«Неужели из-за него разрушился наш мир? Да сколько этих усобиц было!» — поражался Рехи, глядя вокруг с высоты сломанного шпиля сгоревшего собора. На лестнице у подножья лежали припорошенные золой трупы. Кто-то еще катался по земле, сдирая вместе с приварившейся одеждой обугленную кожу. И даже во сне пробивался из прошлого тяжелый дух паленого мяса.

— Деметрий! Деметрий, спаси! — кричал несчастный, и в нем смутно узнавались черты однажды виденного жреца в зеленом. Служитель надежды заходился отчаянным воплем.

«Митрий, а ты не помог даже своему верному служителю. Двенадцатый разрешил создать во имя тебя отдельный культ. Но ты об этом как-то позабыл. Как и вообще о моем мире», — подумал Рехи и устремился к дворцу.

Он напоминал себе, что никому из прошлого уже не помочь. Они все умерли, сгинули три сотни лет назад. А вслед за ними мир. За невинно загубленных отомстило Падение, которое навеки стерло блеск с лат рыцарей армии победителя. Не стало никого. Но как? Ради этого знания Рехи и удерживал себя в вынужденном сне. В этом скорбном кружении крылся ключ к истинному греху Двенадцатого.

«Если все так просто. Если для вызова оружия, «разящего неправого», нужен всего лишь верно названный грех, то я должен разузнать, в чем дело. Или не я… Или это Лиловый жрец хочет, чтобы я узнал. Ведь он же давал мне подсказки в пути! Ну, давай, Лиловый, очухивайся тут в замке, расскажи мне, как победить твое безумное божество!» — уговаривал Рехи, проходя сквозь стены.

Взору предстал знакомый зал, только фрески на стенах еще не облупились, еще не испортили их зарубки пленника. По центру монолитом стоял длинный стол, но вокруг него уже не толпились министры, не двигал фигурки кораблей сбежавший адмирал. Лишь ветер трепал загнутые края карт, точно сломанные крылья замерзающих птиц. К чему карты, когда не осталось королевства? Разделенные земли рано или поздно кто-то объединяет каленой дланью. Брат идет на брата, чтобы летописцы победителя записали в хрониках, как расцвело соединенное королевство.

Только Страж Мира оказался в стане слабого короля. Выходит, брат его был хитрее. История ненависти осталась под пылью веков, но Рехи глотал ее терпкую горечь. Уже не ради ответа, а для понимания правил самого мирозданья. За год заточения он научился мыслить, благодаря тишине и разговорам с Митрием. Слишком многое понял, чтобы равнодушно наблюдать за исчезновением тех, кто так долго снился. Хотя он изначально догадывался, к чему ведет эта война. Но теперь не хватало слов для едких замечаний.

Он стоял посреди зала, где слабо трепыхалось пламя единственного масляного светильника подле трона. Под балдахином застыла мрачная фигура, сливающаяся с темнотой. Покинутый тусклый отблеск власти в сумерках королевства. В нем сквозило одиночество — как вечная драма, как чья-то боль на раскрытой ладони пустой бесконечной вселенной.

— Вот и явился мне вестник конца. Ты ли сам, Тринадцатый? — донесся слабый голос. Рехи оглянулся, но за спиной никого не оказалось. В зал, содрогавшийся от череды выстрелов, никто не заходил.

— Да, ты, — вновь окликнули Рехи, и он устрашился своего присутствия, но ответил:

— Нет. Не Тринадцатый. Но вестник конца.

С ним говорил король, который напоминал изможденную тень в побитых молью мехах. Мантия не спасала от хлада, шедшего изнутри. Тень обреченности нависла над его челом, которое еще венчала корона. Уже на следующее утро эта высоколобая голова могла откатиться из-под топора. Неизбежность и неизменность прошлого не позволяла Рехи ободрять нежданного собеседника.

— Значит, сбылось пророчество Стража Мира. Значит, не просто так посещали его видения в бреду, — вздохнул король, устало закрывая ладонями лицо. Он не страшился пришествия темных гонцов: реальность пугала больше призраков.