Голод Рехи - [199]

— Значит, не помогаете? По своей воле, из любви или симпатии… Или хотя бы как одно разумное существо другому?

— Нет. Нельзя. Да, это больно признать. Порой приходится жертвовать сотнями, чтобы спасти миллионы.

Рехи не нашел, что ответить, захлебнувшись возмущением. Он поражался хладнокровию Митрия, из-за которого этот беспощадный Вестник Добра временами напоминал рептилию. Конечно, он видел слишком много разрушений и боли, чтобы сохранить хоть каплю милосердия. Рехи и сам едва ли обучился этому великому искусству. Он сопереживал тем, кем дорожил, а не множеству далеких миров.

И все же последнее время иногда представлял, как сотни таких же, как он, парней — эльфов, людей или еще кого — сотнями гибнут где-то на других планетах. Молят о помощи богов, просят защитить их дом, их семьи, жен и детей. Но никто не приходит. И не потому, что никого нет, а потому что у верховного семаргла не получился один эксперимент, поэтому он запретил даже удачным его «частям» хоть кого-то спасать.

Не от этого ли пробуждалась тьма Сумеречного Эльфа? Не от такого ли бессилия? Рехи представил, как смотрел бы в глаза Лойэ, если бы мог спасти Натта от опасности, но не сделал этого. Он содрогался от одной мысли. А Митрий, похоже, находил в этом свободу воли: не помогать, значит, не вмешиваться в круговорот добра и зла. Неужели в этом и заключалась истинная свобода воли? Свобода в том, чтобы умереть, взывая о милости богов?

Рехи больше не хотел говорить с семарглом. После таких речей одиночество казалось более привлекательным. Собственные мысли сгущались линиями фресок, сочились влажными разводами на стенах, плясали ночными тенями. Много мыслей скопилось в этом заточении отшельника, казалось, больше, чем за всю жизнь. Мысли и видения окружали его. А Бастион гудел от новых извержений. Вдалеке плавилась земля, осыпались в пенящееся бурое море вечные скалы. В какой-то момент Рехи заметил, что способен видеть неизведанное на далеком расстоянии. Тело его приковали к одному месту, заточили в круглом тронном зале. Но мысленный взор летал, где хотел, точно врожденное свободолюбие взбунтовалось и открыло новую силу. К сожалению, бесполезную в борьбе с чудовищем.

Зато Рехи видел в полусне далекие горы, на вершинах которых лежал мягкий снег, видел зеленые деревья и ясные рассветы. Но потом картины растворялись, менялись, перебрасывая его в страшную реальность. Вместо снега клубился удушающий пепел, вместо листвы на помертвелых ветках болтались внутренности выпотрошенных скитальцев. И вместо рассветов пламенело алое зарево Разрушенной Цитадели.

— Ты никогда отсюда не выберешься. Никогда не выйдешь! Ты — приманка, — шептали прогорклые от копоти стены.

— Я Страж, а не приманка, — отвечал им Рехи, лежа на холодном камне алтаря. От голода он временами видел галлюцинации. И уже не знал, говорил ли все это время с Митрием или с самого начала видения накатывали на него как бред измученного разума. За долгие недели плена он уже не знал, чему верить. Возможно, и мир его не существовал, и линий никаких не было. И Саат просто упивался властью…

«Слишком просто! — одергивал себя Рехи. — Просто… Просто. Сложно. Слишком сложно. Где я? Кто…»

Когда ему приносили чашу с кровью, голод отступал, переставал туманить изъеденный червями сомнений разум.

«Нет… все реальность. Линии реальность. Так почему я не могу управлять ими?! — думал он, тяжело опираясь рукой о колонну, чтобы устоять на ногах, и сам отвечал на вопрос: — Потому что больше не верю в себя. Я объят сомнениями. Что если и раньше все было приманкой? Моя встреча с Лартом, битва в ущелье, управление линиями. Все приманка Саата. Для чего? Он что, и правда решил пожрать весь мир? Что если Двенадцатый — это он? Что если в Цитадели сидит очередная его иллюзия? Он мне кого-то напоминает. Но кого? И чем?»

Саат все реже появлялся, но его маска маячила в снах и «путешествиях» над пустошью. Рехи летел далеко, сквозь облака, а потом падал. Его тянули к земле отвратительные щупальца чудовища. И он, ослепленный, устремлялся в пропасть.

— Лойэ! Лойэ! — хрипел Рехи, вытягивая руки. Он просыпался с бессильным стоном. И лишь затем возвращался к реальности, чтобы просидеть еще один пустой день в небытии. Сердце Рехи разрывалось от боли. Ему казалось, что теперь-то он точно навсегда потерял Лойэ. Чувство это усилилось, когда Митрий и Эльф совсем перестали приходить.

«Где я? Кто я? Зачем я? Зачем?» — спрашивал он горький удушливый воздух, неподвижно висящий под куполом.

— Жрать принесли, приманка, — посмеиваясь, возвестила телохранительница голосом Саата. Она уже давно не напоминала живого человека. Похоже, скоро ей предстояло закончить свои дни в клейкой слизи на стене.

— Саат… Саат, ты хоть понимаешь, что мир дохнет, как старый ящер? — пробормотал Рехи, нехотя принимая из ледяных рук мертвой стражницы кровавое питье. Голод брал свое. Чаша крови проясняла мысли на несколько жалких часов, в лучшем случае — на сутки.

— Я все понимаю, — пропел с неразгаданным предвкушением Саат.

— Ладно. Выпьем крови за твое нездоровье, полоумный урод.

Жрец ухмылялся чужими губами. Он торжествовал в терпеливом ожидании триумфа. Рехи содрогался, но не подавал виду, жадно дохлебывая кровь.