Голгофа - [5]

Ей казалось, что кто-то неведомый зовет ее, и она вся тянулась к нему, чувствуя на себе его горячую мужественную руку. Порой она словно искала кого-то и, не найдя, со стоном снова бросалась на постель. Распустив тяжелые черные косы, она укрывала всю себя ими и в сладких мечтах летела навстречу будущему.

Проходили часы. Соломония блуждала по комнате, пока не блеснул рассвет и первый луч солнца не зарумянил небо.

Уже утро, а сна все нет… Господи, до каких пор это будет? Глянула в зеркало. Боже мой, боже мой! Что за жизнь!

Отошла от зеркала и села на кровать. Спать не хотелось. Тело горело. В комнате было душно. Соломония набросила на себя рубашку, поверх черную рясу и вышла из кельи.

Утренняя прохлада немного освежила ее, и она, словно тень, поплыла садом.

— Доброе утро! — услышала она чей-то грубый голос.

— Доброго и вам! — машинально ответила Соломония.

— Не спится?

Соломония подняла глаза. Перед ней стоял красавец-юноша… В рясе.

— Чего тебе, брат, нужно здесь так рано? — взволнованно спросила.

Он улыбнулся.

— Давно ли, девушка, чудная такая?

Она только теперь заметила, что у колодца, выходившего половиной на улицу, стояла пара лошадей, запряженных в повозку, а Иван — с ведром возле нее. Соломония еще больше смутилась. Крепкий, красивый, Иван так и жег ее глазами. Ей казалось, что это и есть тот, кто звал ее, тревожил ночью, волновал кровь. Исчезли и монастырские стены с суровыми правилами, и шестидесятилетняя сухая монашка, мать Анфиса. Она откликалась на зов крови и пылала, как восход.

Иван видел это и любовался ею. Удивлялся тому, куда делись его грубость, наглость и насмешливая речь. Откуда на него волной нахлынули застенчивость, робость и нежность?

— Из каких мест, сестра? — спросил робко.

— Из-под Сорок… С Карасёвого хутора.

— Из-под Сорок? И я оттуда…

— Правда?

— Да… И совсем недавно. А ты?

— А я едва помню село. Давно оттуда… Как умер отец, нас осталось двое у матери: мне, старшей, десять лет и младшей сестре четыре года. Мама очень бедствовала, в наймы водила, да никто не брал: маленькая была. А тут на хутор к нам пришла какая-то монашка. Увидела бедность, посоветовала отдать меня в монастырь. Да так вот уж десять лет прошло здесь… Еще и за воротами не была. Не знаю, как там и люди живут.

— Бедная девушка, — тихо проговорил Иван, — десять лет не выходить. Худо.

Не выходила. Нигде не была ни разу: не пускает мать Анфиса.

— Жаль мне тебя, сестра, но что поделаешь?

Соломония с восхищением смотрела на него. У юноши был искренне сочувствующий вид. Сердце ее защемило от жалости к себе, покатились слезы. То ли оттого, что десять лет просидела за стенами, то ли потому, что осталась сиротой, или от Иванова сочувствия, а может, и потому, что где-то далеко отсюда живет убогая мать-вдова с ее младшей сестрой Марысей и не может старая даже увидеть свое дитя, только передает ей приветы через людей. Кто его знает… Но только сжалось сердце от жалости к себе, и Соломония заплакала. Она так жаждала тепла, ласки… И вот эта ласка засветилась в Ивановых глазах, зазвучала в его голосе, залучилась на его лице… Он вдруг стал ей каким-то близким, своим…

— Ну, не плачь, сестра, слезы не утеха. На все воля божья. Вот и я тоже сиротой остался, один как перст… а живу.

— И ты сирота?

С двенадцати лет, сестричка… Скитался вот, пока сюда не пришел. А теперь… сама видишь, — врал зачем-то Иван.

— Бедный… и ты…

Солнце тем временем рассыпало миллиарды искр по зеленой траве, разбудило день.

— Ну, прощай, сестра. Вон уже встают ваши. А мне у епископа утром быть нужно.

— Прощай…

И стояла. Иван тоже не двинулся.

— Сестра… Я бы… хотел…

Поняла.

— Хорошо.

— Завтра в это время буду назад возвращаться из города… будешь ждать?

— Хорошо… буду…

Этот день казался Соломонии бесконечно долгим. Медленно тянулись часы, а солнце, как пригвожденное, будто стояло на месте. Но наконец наступил вечер, а за ним душная ночь.

Соломонии жарко. Она сбрасывает надоевшую одежду и застывает на белой простыне, как тень от луны. Только глаза, эти два блуждающие огонька, выдают в ней жизнь. Вся она — в напряженном ожидании. Вся — надежда, желание — нежное, бурное, робкое, смелое, жаркое.

На колокольне бьет два. Вскочила с постели. Торопливо оделась и как тень выскользнула из кельи. Тихо прошла темной аллеей к колодцу и спряталась за кустами. Где-то далеко что-то затарахтело.

— Он…

Но снова тихо. То, верно, крестьяне поехали в степь. Соломония снова присела, напрягла слух. Снова грохот, топот копыт. Снова слилась с оградой, всматриваясь в темноту.

— Теперь он.

Возле колодца остановилась пара лошадей. С повозки соскочил Иван.

— Я здесь… — прошептала Соломония.

Иван перемахнул через колодец и стал возле нее.

— Ждала?

— Ждала, милый… — неожиданно для себя сказала Соломония.

Иван мгновение постоял и обнял ее за талию.

— Я тоже ветром летел. Едва кони живы.

Привлек ее к себе, сжал руки и, расстелив рясу, посадил. Сам сел рядом.

— Как тебя зовут?

— Соломония. А тебя?

— Иван.

Помолчали. Оба тяжело вздыхали, смущались. Но вдруг Иван страстно обнял Соломонию и прижал к себе. Соломония и сама доверчиво приникла к нему, ласкала его руки, буйную шевелюру и счастливо улыбалась. Но солнце спешило. Утро выглянуло умытым лицом из-за горизонта.