Голгофа - [48]

— П-по-понимаю, господин исправник. Только… вы, вроде, многовато запросили. Тех тысяч нет у меня, да их, правду сказать, и не было никогда. Поэтому…

— Не торгуйтесь. Времени у меня мало. Вскоре придут ваши гости, и до их прихода мы должны разрешить вопрос: будете ли вы разговаривать с ними как инок здесь, у себя во дворце, или увидитесь, с моего разрешения, в камере нашей тюрьмы. Выбирайте, я подожду.

И он сел. Просто, спокойно, как человек, который находился за день и рад присесть в уютной гостиной. Сел просто, спокойно и мирно улыбаясь. А зверь прилег и жалобно заскулил.

— Это вы всерьез, господин исправник?

— Так серьезно, как еще ни разу не говорил с вами, монаше.

Исправник развел руками и на мгновение задержал руку в воздухе с протянутым к окну указательным пальцем, к которому так и прикипел взгляд инока. Не мог оторваться, словно очарованный каким-то зрелищем.

— Вам так нравятся мои архангелы? Хе-хе-хе! Приятный народ, я вам скажу, эти архангелы. Вы, монаше, не желаете иметь с ними более близких отношений? Хороший народ! Если уж попал к ним в руки — черта лысого вырвешься скоро. Российская полиция тем славится…

— Хорошо. У вас будет двадцать пять…

— Все пятьдесят.

— Извольте. Все пятьдесят тысяч, господин исправник, только не причиняйте мне хлопот и отошлите своих архангелов домой, а дело о казначее положите вот сюда на стол.

— Зачем же так быстро? Куда мне торопиться, если у меня еще нет в руках пропуска для них. Что же касается дела, то оно должно пролежать еще два-три года, до истечения срока давности, у меня в архиве, где ему и надлежит быть, а потом уже оно перестанет быть государственным документом и я… буду иметь право положить его здесь. Поэтому пропуск…

— Как только наши гости уедут, вы их получите у себя дома.

— Благодарю. Но я чту слуг божьих и не хотел бы себя огорчать тем, что беспокою вас в молитвах. Поэтому я желаю сейчас получить их и забыть об этом. А тем временем я не буду мешать вашей трапезе.

— Хорошо.

— Вот так лучше. Только, монаше, не вздумайте… ошибиться счетом… Это сейчас некстати. Слышите?

Зверь выпрямился, напрягши силы, сломал-таки решетку. И хотя окровавлена лапа, обломаны когти, хотя боль пронизывает все существо, свобода соблазнительно блестит впереди.

Станислав Эдуардович с удовольствием потягивался в кресле и поджидал покорного, укрощенного зверька, копавшегося в бумажках, в каких-то ящиках и громыхавшего со злости стульями.

— Держите. Только…

— Не ставьте условий. Мне и самому эта обуза неприятна, монаше, и я не стану легкомысленно пачкать свой формуляр. Ну, всего доброго. За трапезой, полагаю, вы меня примете у себя вместе с высоким обществом?

— Просим, господин исправник, всегда рады.

— Хе-хе-хе! Вот и хорошо. Будем друзьями. А впрочем, вон и гости приближаются. Мои архангелы, кажется, вовремя прибыли для чествования высоких гостей. Ну, прощайте, покажите-ка мне, как выйти от вас, чтобы не встретиться с ними.

Ненависть, как и любовь, прибавляет ловкости. В одно мгновение исправник незаметно вышел, провожаемый испепеляющим взглядом Иннокентия, а тот через минуту уже лучился перед гостями из Петербурга приятной улыбкой.

— Просим, просим в нашу скромную обитель. Всегда рады приветствовать дорогих гостей! Извините, если что придется не по вкусу, мы ведь не из такого общества, чтобы суметь угодить высокоуважаемым господам из Петербурга.

— Отец Иннокентий, да разве мы в гости к вам? Мы обеспокоены делом, которое вы состряпали здесь, в Балте, — зарокотал Балабуха.

Сухопарый Тарнавцев со строгим видом поддержал своего товарища.

— Отец Иннокентий, нас послали сюда проверить жизнь в Балтской обители и соблюдение веры иноками. Поэтому будьте добры рассказать нам, что здесь и как.

— Да что я могу, грешный, рассказать, если вам уже все известно из уст нашего викарного? Он за нами присматривает, он и отчет давать должен. Мы люди маленькие, делаем, как велит святая церковь и наши отцы праведные. А впрочем, и от себя стараемся. Есть у нас обычай мужицкий, вы уж извините, без хлеба-соли от себя никого не отпускать и даже начальству не подчиняться.

Зверь снова прилег и насторожился. Это последний генеральный бой. Ва-банк — либо пан, либо пропал. Зверь хищно облизнулся и продолжал осаду.

— Посему не побрезгуйте…

И он распахнул дверь в трапезную. Миллиарды искр, запрятанных в граненом хрустале, вырвались слепящим снопом и, рассыпавшись, ударили в глаза. А медоточивый голос отца Иннокентия ласково упрашивал:

— Ну, просим же, просим к столу уважаемых господ. Вкусите, будьте добры, нашего хлеба-соли, что иноки шлют вам через меня.

Скворцов первым шагнул в зал, за ним Балабуха, подталкивая Тарнавцева.

— Эх, лихо вашей матери! — загремел Балабуха. — Ну и умеете ж вы жить, хоть и смахивает на берлогу ваш городок.

— Да где уж нам! Верно, у вас не так встречают гостей.

Отец Иннокентий незаметно нажал кнопку звонка. В зал вошла Хима в белотканой одежде, выразительно обрисовывавшей ее пышные формы. А вслед за ней, как стая белых голубей, впорхнула вереница мироносиц. Они смиренно припали к ногам Иннокентия, выпрашивая через Катинку благословения прислуживать высоким господам за обедом. Иннокентий благословил.