Голгофа - [44]

— А вы голова, Станислав Эдуардович! Ей-ей! Целая палата смекалки.

— Не хвалите. Скажете гоп, когда перепрыгнете. А прыгнуть ловко нужно.

— Прыгнем, господин исправник. Прыгнем!

— Куда это святой пастырь прыгать собрался? — послышалось у двери.

— Не следовало бы тебе, инок Иннокентий, так дерзко вмешиваться в разговор твоего архипастыря. Да и в комнату входить без предупреждения.

— Помилосердствуйте, ваше преосвященство, помилосердствуйте! — встал на защиту исправник. — Милосердия к меньшему да еще столь ловкому брату.

Налил вина и подал Иннокентию.

— Благослови, владыка!

Едкая усмешка искривила губы Иннокентия.

Словно маленькая гадючка выскочила и укусила за самое сердце отца Амвросия. «Обнаглел мужик», — метнулось в голове. Но промолчал.

— Вот что, отец Иннокентий. Садитесь и внимательно выслушайте, что я вам скажу, — обратился к нему исправник.

— Послушаю вас, Станислав Эдуардович. Говорите, но только быстрее, а то меня паства ждет.

— Паства ваша подождет, отче, черт ее не возьмет. А вас, кроме нее, ждет еще и Владимирка. Слышали о такой?

Побледнел немного, но выдержал натиск.

— Это за что же?

— Читайте вот, — подал он Иннокентию «Колокол». — Как это вам понравится?

Иннокентий сел читать. Вчитывался и все больше бледнел. Но вдруг успокоился и повеселел.

— Ну?

— Ерунда. Господин исправник, да и вы, ваше преосвященство, позвольте сказать, что я думаю. Плюнем на это. Теперь и сам Синод побоится трогать нас — весь народ. Ого! Пусть попробуют!

Отец Амвросий даже побледнел от гнева. Эта дерзость окончательно вывела его из равновесия, и епископ грозно сверкнул очами на Иннокентия. Исправник спокойно сидел и казался глубоко удовлетворенным.

— Ты что, инок, хамишь мне здесь?!

Иннокентия словно кто ударил горячим по лицу. Тряхнул кудрями и поднялся.

— Отче Амвросий, не нужно гневаться. Теперь уже не наша воля. Мельница вертится, и ее нельзя остановить. Народу хочется иметь святого, и он должен его иметь, ибо если он не получит его от нас, от церкви, то сам себе его сотворит, а от нас отвернется, отвернется от церкви. Ломать веру людей нельзя, и это не в наших силах — так я думаю.

Отец Амвросий почуял скрытую угрозу в словах Иннокентия и, поняв, испугался. Иннокентий подождал минуту и продолжал:

— Веру ломать нельзя, отче, ибо народ сам себе выдумает святого без нас, и тот святой не будет похож на церковного. Народ Владимиркой не запугаете, господин исправник. Меня, вас Синод может отправить по Владимирке. Но всю Бессарабию — не в силах. Пусть приедут теперь и заткнут глотки, вырвут языки, пусть попробуют! Тут уж не обо мне, не о вас, не о Синоде, а о самой церкви беспокойтесь. Свалите святого и, может быть, церковь разрушите и сами погибнете под ее руинами, погибнет церковь. В противном случае — зачем же тогда вы и я, и церковь, и Синод, и власть, если все мы не знаем, кто наш святой, а кто нет. Зачем тогда все мы, где тогда разум и власть вашего Синода? Без вас мне не удержаться — это правда, я это понимаю. И я вам подчиняюсь, преклоняюсь перед вами. Но и вам без меня не удержаться. Поэтому так прямо и скажем себе. — Он передохнул. — А теперь, господин исправник, я вас слушаю, — нагло закончил Иннокентий свою пространную речь.

— Ваша правда, уважаемый чудотворец Да. Но вы не забывайте, что вблизи вас нахожусь я, властью императора всероссийского балтский исправник Станислав Эдуардович Масловский, и пока что я существую. Если Синод против вас бессилен, то я… Но, впрочем, читайте сами.

«Инока Иннокентия немедленно взять под надзор полиции и к службе в церкви не допускать, выезд из города запретить, о чем под расписку его известить.

Губернатор каменец-подольский (подпись).

Управ. делами (подпись)».

— Так… отче Иннокентий. Вблизи вас существую еще и я, балтский исправник, как видите, — продолжал он далее спокойно. — Так что путешествие по Владимирке для вас не исключается, а наоборот. Имейте это в виду, совершая свои чудеса.

Иннокентий пристально посмотрел в глаза исправнику и прочел в них свой приговор. Снова побледнел, впервые почувствовав на своем пути настоящего врага. Врага сильного, опасного, который подкрался к его гигантскому сооружению, нашел лаз к самому фундаменту и подложил под него взрывчатое вещество. Подложил и, уверенный в этой ужасной разрушительной силе, ехидно, кровожадно ощерился и ждет своего часа. Ждет, чтобы разрушить до основания славу и митру кишиневского архипастыря, и Петербург, и все пять его вех на дерзком пути к цели. Представил это блаженный инок — и вздрогнул всем телом, осел, сник, как парус, когда падает ветер. Подавленный сёл возле исправника.

Кто знает, куда исчезает мужество? Видел ли кто щелку, через которую вползает маленький, незаметный серый ужас? Как он проникает в сердце и замораживает кровь в жилах? Этого никто не может сказать. Но это видел балтский исправник и твердо решил:

«Мой! Теперь могу делать, что хочу!»

И, пристально глядя в глаза Иннокентию, тихо, но внятно произнес:

— Так вот, отче, говорите дальше.

Иннокентий молчал.

— Нечего? Тогда слушайте внимательно.

Иннокентий склонился к исправнику и жадно ловил каждое слово, отодвигавшее от него опасность. Слушая, он испытывал что-то еще, кроме ужаса. Чувствовал, что найдет общий язык с исправником и что тот может стать для него не пугалом, а другом.